Открытая книга - Вениамин Александрович Каверин

Я невольно прижала руку к груди. Крамов взглянул на меня и неторопливо потянулся к графину с водой.

– Благодарю вас, не нужно… Очевидно, я должна понять ваши слова как предложение подать заявление об уходе? Но поскольку наш спор имеет принципиальный характер, я считаю своим долгом довести его до сведения парткома.

Я встала и, не простившись с Крамовым, направилась к двери. Он догнал меня и заставил вернуться.

– Вы неверно поняли меня, Татьяна Петровна, – на этот раз без малейшей иронии, спокойно и твердо сказал он. – Поверьте, что меньше всего я думаю о том, чтобы ограничить ваши научные интересы. Все, чего мне хотелось, – это предупредить вас, что нет ничего легче, как согласиться на узкопрактическое предложение и одновременно потерять основную цель – сделать нечто прогрессивное в науке. Мне казалось, что вам не следует разбрасываться, а ведь у вас есть к этому склонность.

Что-то дрогнуло в маленьком холодном лице, снова уставившемся на меня с пристальным, думающим выражением.

– Начнем нашу беседу сначала. Ну-ка, расскажите мне, о чем вы говорили с представителями Рыбтреста.

Мы разговаривали добрых два часа, я подробно рассказала о новом методе консервации зернистой икры, и мы расстались дружески… Настолько дружески, что он даже напомнил мне, что сегодня вечером мы встретимся на пятничном чаепитии у Заозерских.

В Ленинграде эти чаепития у Николая Васильевича устраивались на кафедре и представляли собой как бы дружеский обмен мнениями о том, что было сделано за неделю. Здесь в Москве хозяйничал не Николай Васильевич, а его жена Серафима Андреевна, и все было совершенно иначе: чтобы не давать мужу «замыкаться в науку», в пятницу приглашались артисты – и всякий раз другие, незнакомые, вносившие какую-то неловкость в эти милые вечера.

Это была последняя «пятница» перед отъездом Николая Васильевича на Украину. Андрею хотелось пойти со мной, но он узнал, что будут Митя с Глафирой Сергеевной, и передумал.

– Я и дома-то не выношу ее кривляния, – сказал он, помрачнев. – А уж на людях… Нет, иди одна!

Я не стала настаивать. Однажды я уговорила его – и не обрадовалась. За весь вечер он не сказал ни слова.

Николай Васильевич, веселый, нарядный, в светлом костюме, сам открыл мне и, шутливо оглянувшись по сторонам, расцеловал в обе щеки.

– Одна?

– Николай Васильевич, Андрей просил передать привет, пожелать счастья. Извините, что он не пришел. У него неотложное дело.

– Ну, так узнает же он, как отпускать молодую жену! Ох узнает!

И, лихо выгнув грудь, откинув голову, Николай Васильевич с молодецким видом предложил мне руку.

– Кто не знаком – прошу!

В кабинете было много народу, накурено, и везде – на окнах, на столе, на камине, – как всегда у Николая Васильевича, стояли цветы. Дед, которому я от души обрадовалась, сидел в кресле за письменным столом и неторопливо рассказывал что-то о своей поездке на канал Волга – Москва. Лавров и незнакомая молодая женщина слушали его с интересом. У другого стола, на котором всегда лежали в полном беспорядке новинки медицинской литературы, ожесточенно спорили Рубакин и пожилой, подтянутый военный врач – это был Малышев, один из руководителей Санитарно-эпидемического управления Наркомздрава.

Костлявый мужчина с большой челюстью небрежно курил, сидя в кресле, вытянув ноги, и Николай Васильевич шепнул мне, что это бас из Большого театра.

Митя пришел один, и я пожалела, что Андрей не поехал со мною. Мы немного поговорили в стороне, между книжными полками – у Николая Васильевича полки стояли поперек комнаты, как в библиотеках.

– Как мама? Здорова?

– Да.

– А Павлик?

– Тоже, спасибо. Почему вы так редко приезжаете, Митя?

Он неопределенно пожал плечами.

– Я и Андрею удивляюсь, не только вам. Если бы у меня был брат, неужели я виделась бы с ним раз в месяц? И ведь вы же любите друг друга?

– Очень.

Митя вздохнул. Я посмотрела на него, и у меня защемило сердце. В нем всегда был заметен контраст между определенными линиями нижней части лица и мягкими, рассеянными глазами. Теперь твердые, решительные черты как бы стушевались, лицо стало мягче, проще. В каждом его слове чувствовалось, что он подавлен, расстроен, недоволен собой…

Николай Васильевич объявил, что не желает никаких прощальных речей, но как он ни сердился, как ни теребил бородку, обводя стол умоляющим взором, а одну речь ему все-таки пришлось выслушать.

Дед начал издалека – с истории Одесской бактериологической станции, которую Мечников основал в 1886 году. Однажды на эту станцию явился некий студент в клетчатых панталонах, потребовавший, чтобы его провели к доктору Никольскому.

– Я его спрашиваю: «Что вам угодно?» А он отвечает: «Доктор, я мечтаю отдать все свои силы науке». Я ему говорю: «Но вы, по-видимому, франт? Это плохо вяжется с наукой». А он: «Если вы имеете в виду эти брюки, доктор, так они принадлежат не мне, а моему товарищу Строгову. В моих брюках меня бы к вам не пустили». Этот юноша в клетчатых панталонах и был Николай Васильевич Заозерский…

Я сидела рядом с Митей, поближе к двери, чтобы удобнее было выходить на кухню. Старушка домработница – я это знала – терялась, когда было много гостей. Я помогала ей чем могла и возвращалась в столовую, где у меня была другая забота. Митя пил – мне еще не случалось видеть, чтобы он пил так много! Я тихонько отодвигала от него бутылки…

– Митя, не нужно…

Он молча клал свою широкую руку на мою и спрашивал:

– Вы мой друг, Таня?

– Да. И поэтому прошу вас не пить.

Он снова наливал.