Я много жил… - Джек Лондон

психолог. Она лишена официальности и чопорности. Очень легко находит дорогу к людям. Знает — пропасть. Радость и наслаждение для друзей. Она русская…» — писал о ней Джек Лондон семьдесят лет назад.

Мне в руки попалось письмо создателя социалистической партии в США Юджина Дебса, где он характеризует Струнскую как мужественного товарища, отдающего свои способности борьбе за освобождение трудящихся.

Может быть, Анна Струнская еще жива? Я наводил справки, разговаривал с местными старожилами. Мне отвечали, что давным-давно она уехала из Сан-Франциско. Кажется, в Нью-Йорк.

И вот я сижу в небольшой уютной комнате в старом доме тихого квартала в Нью-Йорке. Со стены на меня смотрят портреты двух очаровательных молодых женщин — дочерей Анны Струнской, а в кресле она сама: энергичная женщина с седыми волосами и юными глазами.

— Я встретила Джека впервые на лекции о Парижской коммуне осенью 1899 года. Я заметила его, когда он пробрался поближе к трибуне, чтобы приветствовать оратора. Один из друзей шепнул мне: «Хотите, познакомлю? Это товарищ Джек Лондон, который выступает на улицах Окленда. Он был на Клондайке и сейчас пишет рассказы». Мы пожали друг другу руки и о чем-то заговорили. Я ощущала какую-то удивительную радость. Для меня это было словно встреча с молодым Лассалем, или Карлом Марксом, или Байроном. Каким-то внутренним чутьем я понимала, что передо мной историческая личность. Почему? Не могу сказать. Но ведь это оказалось правдой. Лондон действительно принадлежит к числу бессмертных.

Тогда передо мной стоял молодой человек, приблизительно двадцати двух лет, с большими голубыми глазами и красивым ртом, щедрым на улыбку. Брови, нос, контуры щек, массивная шея были классическими. Фигура говорила об атлетической силе, хотя Лондон был ниже среднеамериканского роста. Одет он был в серые брюки и мягкий белый свитер.

С тех пор началась наша дружба. Ее можно было назвать борьбой. Мы много спорили, стараясь убедить друг друга. И замысел нашей книги родился в споре во время прогулки на яхте, в присутствии Бесс, первой жены Джека, и Чармейн.

Лондон был сама молодость, само приключение. Он был поэтом и мыслителем, верным другом и умел любить великой любовью.

Вышел он из той самой бездны, которая поглотила миллионы молодых людей его поколения… Эмоциональный по натуре, он заставил себя твердо держаться избранного пути. Он жил строго по распорядку. Его нормой была тысяча слов в день, отредактированных, перепечатанных.

Вечера посвящались чтению научных трудов, работ по истории и социологии. Он называл это созданием научной базы. В часы отдыха он занимался фехтованием, плаванием — он был великолепным пловцом. Джек немало часов проводил, запуская змеев, — у него их имелся большой выбор.

В юности Джек писал много стихов. И конечно, в этом заключается тайна мильтоновской красоты его прозы[56], которая стала признанным образцом английского языка и стиля в университетах нашей страны и в Сорбонне. Джек был одержим желанием писать стихи, но ведь поэты обречены умирать с голоду, если у них нет другого заработка. Поэтому поэзия была им отложена до лучших времен, когда будут добыты слава и богатство.

Слава и богатство к нему пришли, а поэзия вновь была отложена; и смерть наступила раньше, чем он вспомнил о данном себе обещании.

…Анна Струнская волнуется, говорит торопливо, нервно двигаются по столу с бумагами и фотографиями ее руки. Нахлынувшие воспоминания перебивают, обгоняют ее речь. Она вручает мне несколько страниц своих мемуаров, написанных вскоре после смерти Лондона. Привожу отрывки из них:

«Как сейчас вижу его, одной рукой он держит за руль велосипед, а в другой сжимает огромный букет желтых роз, который только что нарвал в своем саду: шапка сдвинута назад, на густые каштановые волосы… Необычайно мужественный и красивый мальчик, доброта и мудрость его взгляда не вяжется с его молодостью… Я вижу его майским утром опершегося на перила веранды, увитой жимолостью. Он наблюдает за двумя щебечущими пичужками. Он был пленником красоты — красоты птиц и цветов, моря и неба, холодных пустынь Арктики. Никто не мог бы повторить с большим основанием: «О, я жил!..»

Я прошу миссис Анну Струнскую вспомнить об эпохе русской революции 1905 года.

— Не миссис, а Анна, — поправляет она меня. — Миссис Струнская звучит слишком официально.

В Америке принято независимо от возраста называть друг друга по именам. В своем письме накануне встречи Струнская писала мне «товарищ», здесь, дома, говорит просто «Вил». Но мне как-то неловко называть старшего товарища только по имени, и я свое обращение к ней начинаю длинно: «Дорогая Анна Струнская».

— Время было трудное, — продолжила она свой рассказ. — Мы собирали деньги для русских революционеров. Я писала листовки, которые распространялись среди русских матросов. В 1906 году, к годовщине Кровавого воскресенья 9 января, мы с мужем просили Горького подписать манифест к социалистам всех стран по поводу этой даты. Он подписал.

Мой будущий муж Инглиш Уоллинг, известный социалист, уехал в 1905 году в Петербург. Он присылал оттуда статьи, написал правдивую книгу о положении в России. Я вместе с сестрой Розой приехала в Петербург в декабре того же года.

В октябре 1907 года муж и я были в Петербурге арестованы царской охранкой вместе с шестью финскими революционерами. Но нас скоро выпустили, так как мы были американскими подданными, а при обыске у нас ничего не обнаружили.

Анна показывает мне снимки, сделанные в России. А вот листовка — царь на троне, залитом народной кровью. Она рассказывает, как их пригласил к себе в Ясную Поляну Л. Н. Толстой.

— Он показывал нам дом, говорил о социализме, Америке, любви, войне, мире, революции. Мы старались разобраться в том, что происходит в России. Хорошо помню слова Толстого: «То, что вы видите в России сегодня, — это только начало поднятия занавеса над русской революцией». Я подарила Толстому нашу с Джеком книгу «Письма Кэмптона и Уэйса».

Анна говорит о книгах. Ее любимые писатели: Шекспир, Данте, Уитмен, Тургенев, Толстой, Томас Харди. Она читала книги Степняка-Кравчинского, была потрясена романом Войнич «Овод», знала его чуть ли не наизусть.

Я помогаю ей спуститься с пятого этажа, мы идем ужинать в маленькое итальянское кафе, размещенное в полуподвале. Здесь спокойно. Даже картины «битников» — американской богемы — не нарушают уюта комнаты. Мы едим спагетти с грибами и сыром, пьем кофе. Она не скрывает своей радости, узнав, что «Письма Кэмптона и Уэйса» уже тридцать лет как переведены на русский язык и изданы в многотомном Собрании сочинений Джека Лондона.

Уже поздно: в эту пору здесь почти никого нет. Анна продолжает свой рассказ. Сейчас