Лавина (сборник) - Виктория Токарева

— Ты из Баку? — спросила Наташа.

Надо же было как-то общаться. Неудобно было в этой ситуации оставаться незнакомыми.

— Из Баку. Да.

— Но ведь ты русский…

— Там и русские тоже живут.

— А чего они там забыли?

— Хороший город…

— А что ты делал в Москве?

— На сборах был.

— Ты спортсмен?

— Спортсмен. Да…

Они разговаривали шепотом, потому что страсть забила горло. И разговаривали только для того, чтобы как-то отвлечься и оттащить себя от неодолимой тяги. Именно неодолимой, ее невозможно было одолеть.

Баскетболист наклонился и поцеловал Наташу. Губы у него были осторожные, мягкие, как у лошади.

Сердце подошло к горлу — так, будто самолет упал в воздушную яму. Но это упала или, наоборот, вознеслась ее душа, а самолет шел нормально. Поцелуй был осторожный, целомудренный, как будто они касались друг друга не губами, а предчувствиями.

Наташа ни разу в своей жизни не испытывала ничего похожего. Более серьезные свершения, которые во взрослом языке именуются «любовь», не имели к этому состоянию никакого отношения. Как слова к классической музыке. Как текст ко Второму концерту Рахманинова.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил он.

— Жених. Я к нему лечу…

— Да… Ты еще молодая…

Он не разобрал в потемках, сколько ей лет.

— А у тебя есть девушка?

— Невеста. Снежана. Я к ней божественно отношусь.

— Она болгарка? — догадалась Наташа.

— Болгарка. Да. Я к ней божественно отношусь. Но то, что я чувствую к тебе, я не чувствовал ни к кому и никогда и даже не знал, что так бывает.

— А что ты чувствуешь?

— Не знаю. Это как солнечный удар.

Наташа отстранилась и посмотрела на него. Она ведь его еще и не видела. Молодое лицо, обтянутое кожей, тревожные глаза. Ей показалось недостаточным видеть его, она протянула руку к его лицу и обежала его пальцами, как слепая, пытаясь запомнить его черты в ощущениях. Он не удивился. Все, что происходило между ними, казалось естественным и, более того, единственно возможным. Как будто это не самолет в ночи мерцал огнями, а их души давали друг другу опознавательные знаки.

— Как ты живешь? — спросила Наташа.

— Мучительно. Я мучаюсь.

— Чем ты мучаешься?

— Я хочу воскресить свою маму. Можно воскресить человека из мертвых?

— Нет. Нельзя.

— А откуда вы знаете?

— Я биолог. Я знаю это наверняка. Это единственное, чего нельзя добиться. Все остальное можно.

— Но ведь восстановили же древних лошадей. Тарпанов. Скрещивали, подбирали и восстановили. И сейчас в Аскании-Нова ходит целое стадо тарпанов.

— Восстановили биологический вид. А индивидуальность восстановить невозможно. Личность неповторима.

— Но ведь был такой философ Федоров. Современник Льва Толстого. Он считал, что через потомков можно будет воскресить предков. Восстановить личность.

— Природа заинтересована в смене поколений. Люди рождаются, стареют и умирают, чтобы дать место молодым. Колесо жизни нельзя крутить в обратном направлении.

— Но мама не постарела. Она умерла молодой. Она не дожила.

— Надо смириться.

— Я не могу смириться. Я не могу без нее жить. Я даже хотел уйти за ней следом… Вы думаете, я сумасшедший?

— Нет. Я так не думаю.

Наташу действительно не удивило его желание: воскресить. Вернее, удивило, но она понимала, что им движет. Его двигательную пружину. Надька рассталась со своим мужем Валиком еще до того, как он погиб, и фактор гибели ничего не изменил. А Баскетболист не расстался со своей мамой и после смерти, наоборот, он слился с ней в одно, и вынужденная разлука воспринималась им как противоестественная. Вернее, не воспринималась вообще. Он искал выход: либо уйти к маме, либо вернуть ее к себе. Он остановился на последнем.

— У нас никого больше не было на свете: только она у меня, а я у нее. Нас отец бросил, когда мне был месяц, а ей девятнадцать лет. Я даже не знаю: был ли он вообще. Я никогда его не видел. Мы жили не то что бедно — в нищете. У нас иногда в день была одна тарелка пустого супа. А однажды я всю зиму просидел дома, у меня не было теплых ботинок…

Наташа легла на свое откинутое кресло, лицом к нему, вдыхая голос и слова.

Он рассказал о том, что мать закончила театральное училище, но ни один театр ею не заинтересовался. Должно быть, она была очень слабая актриса. Деньги она зарабатывала, иллюстрируя лекции от общества «Знание». Лектор читал, скажем, о творчестве Максима Горького, а она выходила в платье до пола, с длинным газовым шарфом и декламировала «Буревестник», изображая шарфом то бурю, то море. Наверное, мама могла бы выйти и в нормальном костюме — юбке и кофточке. Но она была актриса в принципе своем. В ней жила потребность лицедейства и самовыражения. Но потребность не совпадала с реальностью. Талант ее был маленького росточка, она не хотела этому верить. Редко кто из людей, зараженных микробом творчества, может сказать себе: я бездарен. Для этого нужен особый ум и особое мужество. А потом она заболела и умерла. В больнице. Это случилось год назад. Он, ее сын, находился при ней неотлучно и днем, и вечером. Его карманы были набиты мятыми рублями, нянечкам совать, но он все делал сам. Однажды лечащий врач сказал: «Потерпи, уже недолго осталось, дня два-три…» А Баскетболист смотрел и не понимал: о чем он… Он готов был жить так всю оставшуюся жизнь, не есть, не спать, не присесть даже, только бы мама дышала и моргала. А в один из дней, утром, он вышел на лестницу покурить, и когда вернулся, то в первое мгновение ничего не понял. Мама была, но ее больше не было. Она куда-то ушла, оставив свое тело, как бросают дома в деревнях.

В палате находилась еще одна женщина, мамина соседка. Она указала дрожащим пальцем и проговорила шепотом:

— Она умерла…

— Да… — так же шепотом отозвался он.

— Скажите, чтобы ее убрали.

— Это нельзя. Ее нельзя трогать.

— Почему?

— Порядок такой.

Он надеялся, что ее еще можно вернуть, отозвать оттуда, куда она только что ушла.

— Но я же не выдержу. Я с ума сойду.

— Я ничем не могу помочь.

— Но позовите кого-нибудь.

— Я позову. Но это ничего не даст.

Женщина говорила шепотом и спокойно, и он тоже отвечал ей шепотом и пытался, как ему казалось, растолковать. Но это был разговор двух обезумевших от горя людей: шепотом и очень логично.

А потом он ходил к врачу, сначала лечащему, потом к заведующему отделением, и умолял, чтобы маму воскресили, и все время извинялся за беспокойство. Ему сделали укол и отправили домой. Дома он вскрыл вены.

— А Снежана? — спросила Наташа.

— Она не имела значения. Я ее не учитывал.

Замолчали.

— Вы думаете, я ненормальный? — снова спросил Баскетболист.

— Нет. Я так не думаю. Просто вы молодой и не умеете терпеть горя. Вы еще не научились терпеть.

— Может быть, и так. Но мама не должна была умереть. Это нечестно. Она жила мало и плохо. Она знала одни унижения и как актриса, и как женщина. А где компенсация? Смерть?

— Каждый человек жнет то, что сеет. Это жестоко, но это так.

— Она сеяла нежность и наивность…

— Значит, она сеяла не на той ниве.

— Как? — не понял Баскетболист и придвинул ближе напряженное непониманием лицо.

— Не ту профессию выбрала. Не тому мужчине родила.

— Она родила не тому. Но того! Я любил и люблю ее больше всех людей.

— Судьба…

— Нет! — шепотом вскричал он. — Это нечестно!

Он сжал кулак, сунул его в зубы и затрясся в плаче.

Наташа никогда не видела плачущих мужчин. Правда, ее первый муж несколько раз принимался плакать в пьяном виде, но там были другие слезы.

Наташа отняла его кулак от зубов, разомкнула пальцы и опустила свое лицо в его руку. Она хотела, чтобы он ощущал ее рядом с собой. Чтобы они держались друг за друга между небом и землей.

— Женись на Снежане, — сказала Наташа. — Роди дочку. Назови ее именем своей мамы. Как ее звали?

— Александра.

— Вот. Назови Александра. Это замечательное имя. Его можно как угодно сокращать: Аля, Сандра, Шура, Саша… Она будет похожа на тебя, потому что девочки похожи на отцов. А мальчики на мать. Сандра через тебя будет походить на твою маму, и ты ее воскресишь…

— А тебя как зовут?

— Наташа.

— Самолет пошел на снижение, — казенно-женственно объявила стюардесса. — Приведите кресла в исходное положение, пристегните ремни.

Зажегся свет. Пассажиры задвигались, пристегивая ремни. Наташа посмотрела на Баскетболиста, давая тем самым возможность рассмотреть себя при ярком свете. Но он не видел возрастной разницы между ними. Похоже, солнечный удар произвел в его мозгу стойкие изменения.

— Мы увидимся? — спросил он.

— Нет, — сказала Наташа. — Это невозможно. Я не одна.

— Ну и что? Может, вы найдете время?