Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

Диего попробовал бы, но сегодня он устал от банальной жизни, от безрезультатных стараний.

Он смотрит в темное ночное окно, думает обо мне, о нашем договоре. Задается вопросом, как мы смогли так далеко зайти, отступить от своих принципов, соскользнуть в безумие, застывшее в себе самом, дальновидное.

— Ну что, начнем наконец делать этого ребенка?

Аска подтрунивает над ним сейчас, сняв платье. На ней колготки в полоску и черный бюстгальтер, плотный, как маленький корсет. Его глаза задерживаются на ее белом животе, напоминающем скалы, которые он видел у берегов Далмации.

Ее имя безрассудной овечки, из рассказа, который он никогда не читал… В шутку она подражает овце: бе-е, бе-е, Диего отвечает: бе-е.

— Закурим?

Курят в тишине. Намокшая бумага переходит из одних губ в другие, дым, проникая внутрь, смягчает. Она дотрагивается до его лица, бороды, которая у него плохо растет, редкая и колючая щетина, как плохо политый сад. Говорит:

— Надо побриться, сам знаю.

Отвечает ему:

— А мне нравится.

Проводит по бороде рукой, точно крохотными граблями.

Смотрит на ее белый высокий лоб. Живой портрет Мадонны, которую он видел в церкви, будучи мальчишкой, и наркоманки с площади Корветто, похожей на Мадонну. Он не знает, как рождается вкус к женщине, если она напоминает тебе кого-то, самую красивую мать.

Сейчас ему вспоминаются все те дурацкие свечи, которые мать просила его поставить за отца перед той Мадонной, слишком красивой и слишком мертвой, чтобы поднять на нее глаза.

Аска сосет мочку его уха, ему смешно. Он не умеет вести себя с женщинами, так никогда и не научился. Знает только, как жить со мной, знает, что надо засунуть кулак мне под мышку, потому что я люблю так засыпать.

Она говорит:

— Твоя жена смотрит на меня, как крестьянка, выбирающая корову для отела.

Он взглянул на нее:

— Только я не бык.

Нелегко быть с влюбленной девчонкой, парящей в мечтах. Он посоветовал ей не разбрасываться, сосредоточиться на музыке, на своем будущем, не зацикливаться на тех ее легендарных психах, музыкантах-наркоманах. Однажды он фотографировал ее в пустой клетке зоопарка. Внезапно нашла тоска, ненасытный голод. Он перестал фотографировать, сказал ей:

— Выходи из клетки, поживее.

— Я люблю свою жену.

Она засмеялась:

— Тебя будто приговорили, такой ты печальный.

У этой девушки в глазах умещается вся Босния с ее грустью, безумным юмором и даже шумом иных горных рек, которые бьются о каменистое дно как пощечины Бога.

Косяк кончился, оставив во рту сильный привкус; Диего улыбается, встает, пьет воду из-под крана. Думает обо мне, как я одиноко бреду по этим темным улицам. Идет по моим следам, дышит мне в спину. Хочет положить руку мне на плечо. Хотел бы быть в укороченных узких брюках-тореро и держать в руках зеленый стульчик из своего детства. Сесть посреди улицы и сказать: «Я здесь, ты хочешь меня?»

Ну что, ты ее трахнул?

Нет, у нас не вышло.

Ну и хорошо.

Я не бык.

Я знаю.

Бык — это ты, я лишь пыль у твоих ног.

С улицы доносится грохот, будто валятся ящики. С лестницы доносится аромат, в кухне уже что-то жарят на завтрак. Она говорит: «Сходи вниз, попроси пончиков, хочу есть».

Диего спускается по лестнице босиком, перепрыгивает через ступеньки, рубашка расстегнута, по груди — мурашки. Немного рассеян из-за выкуренной папироски… на душе легко и спокойно. Чувствует все свое тело, как давно уже не чувствовал. Всего два лестничных пролета — горсть мгновений.

Не успевает сразу заметить, что происходит в столовой: чашки все на полу, столы опрокинуты… в темноте передвигаются тени, пинают все подряд, орут. С первого взгляда все становится ясно. Входная дверь открыта… С улицы доносятся еще крики, глухая автоматная очередь, настолько близко, что кажется, его заметили, стреляют в него. Внезапная тишина, потом снова крики, снова выстрелы… закудахтали испуганные куры, опять шум, будто падают и раскатываются консервные банки.

Диего стоит в тени, он спустился, привлеченный ароматом, чтобы взять пончиков, собирался заняться любовью. То, что он видит в темноте, плохо, слишком трудно доходит до его расслабленного сознания. Он не понимает, что происходит, думает, забрались воры. Делает два шага в направлении кухни. Винтовка приставлена к животу хозяйки гостиницы, лужа горячего масла, продолжающего шипеть, как кислота, растекается по черному полу. Теперь он разглядел маскировочные костюмы, капюшоны. «Война, война пришла сюда». Именно эта мысль стала его последней самостоятельной мыслью.

Точно плотину прорвало: вода, тяжелая, как металл, затопляет все. Потом его будто переклинивает, срабатывает инстинкт, и, если бы в тот момент у него спросили, как его зовут и почему он находится здесь, он не смог бы ответить. Возвращается туда, откуда пришел, не поворачиваясь, спотыкаясь на ступеньках. Глаза врезаются в темноту, как прибор ночного видения. Держится за стену, поднимаясь, как краб, выползший на сушу. Прячется в первую попавшуюся нишу… клеенчатая шторка, как в ванной, отгораживает кладовку с метлами.

На какое-то мгновение кажется, что эта клеенка спасла ему жизнь, — он увидел первого убитого. На лестнице лицом вниз лежит мужчина, старик в трикотажных штанах… выстреливший ему в затылок парень, опустив капюшон, ел еще горячие пончики… Старик, подняв руки, молил: «Сыночек, сынок».

Кладовка со швабрами и метлами расположена на лестничной площадке, всего несколько ступенек отделяет ее от коридора. Сквозь щель между стеной и клеенкой Диего видит ту приоткрытую дверь. Несколько шагов, и он добежал бы до Аски, но он не может двигаться, мост сломан, эти ступеньки как прорванная плотина, тяжелый поток воды, отбрасывающий его назад.

Аска все еще ждет пончиков, кажется, она ничего не слышала: Диего видит, как она выглядывает. Надела платье… черное блестящее концертное платье. Ему не видно ее целиком, только ноги, кусок ткани. Диего хочет крикнуть, чтобы она закрыла дверь, спряталась, бежала через окно в лес. Открывает рот, пытаясь заговорить, а вместо этого сглатывает соленые слюни, голос пропал. Голосовые связки, как стальная проволока, как натянутые струны. Это инстинкт самосохранения… инстинкт, заставляющий молчать, даже не дышать. Потому что в это время мимо проходит черная орда, поднимаясь вместе с запахом пончиков, кипящего масла, разлитого по полу. Тяжелые, с толстой подошвой, вроде горнолыжных, ботинки на шнурках громыхают вверх по ступенькам, подминая их под себя. Чья-то рука задевает шторку, где он прячется, вдавливается в клеенку.