Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль

Братья напряженно сверлили гостя глазами. Во взгляде Юния зажегся огонек гнева. Взор Эмманюэля выдавал только страх. Хотя Андре-Луи сделал паузу, оба Фрея промолчали. Они ждали, когда он заговорит откровеннее, покажет им, какую цель преследует. Тогда можно будет сделать ответный ход.

И поскольку они ничего не сказали, Андре-Луи с дружелюбной улыбкой продолжил свою речь:

– Так вот, друзья мои, мною сейчас движут очень похожие намерения. Подобно вам, я заметил, что не все идет так хорошо, как следовало бы, как хотелось бы нам, тем, кто помогал делать эту революцию. Но мы, стоявшие у ее истоков, можем исправить положение, можем вывести страну из кризиса. Мы с гражданином де Бацем, моим компаньоном, сделали депутату Шабо определенное предложение, которое он сейчас обдумывает. Если он его примет, священное дело свободы непременно от этого выиграет. Но к вам, друзья мои, гражданин Шабо питает самое глубокое уважение, коего вы, без сомнения, заслуживаете. Он вверяет себя вашему руководству, чему можно только от души порадоваться. Он отложил решение вопроса, который мы с ним обсудили, чтобы посоветоваться с вами. Может быть, он уже обращался к вам?

Юний, достаточно проницательный, чтобы понять, куда клонит посетитель, испытал немалое облегчение. Судя по зловещим намекам, можно было ожидать много худшего.

– Пока нет, – ответил он.

– Тогда я пришел вовремя. Вам известно о моих республиканских добродетелях, и поскольку вы их разделяете, то, несомненно, дадите ему единственно верный совет – согласиться на сотрудничество с нами в том небольшом предприятии, которое мы с де Бацем имеем в виду.

Андре-Луи закончил. Он откинулся в кресле и стал ждать ответа. Эмманюэль беспокойно заерзал в своем кресле и перевел взгляд с посетителя на Юния, внешне сохранявшего полное спокойствие на протяжении всей речи Моро. Теперь старший брат наконец позволил себе высказаться:

– Это будет зависеть от характера вашего предприятия, дорогой гражданин Моро. Наш долг перед…

Андре-Луи, протестующе подняв руку, перебил его:

– Мой дорогой Фрей! Неужели я могу предложить нечто такое, что вам пришлось бы отвергнуть? Разве можно вменять такое в вину мне, чей патриотизм, осмелюсь заметить, не уступает вашему и, если тут уместно какое-то сравнение, основан на более значительных свершениях? – Он не дал финансисту времени на ответ и тут же продолжил: – Мы с вами в одинаковом положении, нами движут одни и те же чувства, у нас общие идеалы, самые чистые и возвышенные. Вы должны, подобно мне, понимать, что, объединившись, мы можем оказать друг другу неоценимую помощь. – Андре-Луи на мгновение умолк и вкрадчиво добавил: – Это ведь про нас сказано: «Вместе стоим, порознь – падаем».

Ловко завуалированная угроза не осталась незамеченной. Юний принужденно рассмеялся.

– Истинно так, гражданин Моро, истинно так! Вы хотите дать мне понять, что сотрудничество с вами полезно, а противостояние опасно?

Андре-Луи улыбнулся.

– Случается, что я натягиваю струны в обоих направлениях.

– Одним словом, вы мне угрожаете.

– Угрожаю? Помилуйте, гражданин Фрей! Что такое вы говорите!

– Не лучше ли высказаться откровенно? – сурово спросил Юний.

Эмманюэль стушевался и окончательно превратился в робкого наблюдателя.

– Именно это я и пытался сделать. Есть люди, владеющие искусством быть откровенными, не используя без необходимости резких выражений.

– Вы, похоже, настоящий знаток этого искусства, гражданин Моро.

– И не только этого, – серьезно заметил Андре-Луи. Он допил вино, стряхнул с шейного платка несколько крошек от печенья и встал. – Безмерно рад был встретить столь полное понимание с вашей стороны.

Гражданин Юний тоже встал, и брат последовал его примеру.

– Вы не дали себе труда выслушать мой ответ, – сказал старший Фрей.

– Ваш ответ? На что? Я не задавал вопросов, я всего лишь обрисовал положение дел.

– И вы даже не полюбопытствуете, как я стану действовать, учитывая это положение?

– Целиком полагаюсь на ваше благоразумие, – любезно ответил Андре-Луи и, пространно выразив удовольствие по поводу знакомства с двумя столь образцовыми патриотами, откланялся.

– Что за наглый субъект, – сказал Юний Эмманюэлю, когда Моро ушел.

– В наше время наглыми осмеливаются быть только те, кому не грозит опасность, – отозвался младший брат. – А те, кому не грозит опасность, сами всегда опасны. Полагаю, нам следует держаться с гражданином Моро настороже. Что ты будешь делать, Юний?

– В самом деле – что? – задумчиво произнес Юний.

Глава XXIV

Гений д’Антрега

Андре-Луи с легким сердцем продолжал готовить крушение видных республиканцев, которое должно было повлечь за собой крушение самой Республики и реставрацию дома Бурбонов. Но от его безоблачного настроения не осталось бы и следа, если бы он знал, какие события, приближающие крушение его собственных надежд, происходят в это время в Хамме.

Как мы помним, граф Прованский пришел к убеждению, что его долг – утешать мадемуазель де Керкадью, делая все возможное, чтобы она пережила утрату жениха, погибшего на службе его высочеству. Помним мы и о дальновидном, бдительном графе д’Антреге, который помог Месье утвердиться в этом решении.

Итак, Месье посвятил себя исполнению этого благородного долга, причем усердие его возрастало тем более, чем меньшая в нем была необходимость.

Когда первое потрясение Алины прошло, сменившись осознанием утраты, мадемуазель де Керкадью взяла себя в руки и со всем мужеством, на которое была способна, вернулась к повседневным заботам. О незаживающей душевной ране говорила только печаль, лишь прибавлявшая девушке очарования и все сильнее воспламенявшая тайные чувства регента. Его визиты в дом де Керкадью вскоре превратились в каждодневный обычай. Что ни день, его высочество бежал от трудов переписки ради удовольствия встречи с мадемуазель. Он все чаще перекладывал свои дела на д’Аваре и д’Антрега и в конце концов оставил за собой единственную обязанность – выступать арбитром в постоянных разногласиях ближайших советников. В погожие дни жители Хамма регулярно встречали дородного, величаво ступавшего регента Франции и хрупкую золотоволосую мадемуазель де Керкадью, которые прогуливались вдвоем, словно какая-нибудь парочка бюргеров.

По мере того как уверенность д’Антрега в благоприятном исходе возрастала, д’Аваре все чаще одолевали дурные предчувствия. Тревожась за положение своей приятельницы, он забрасывал госпожу де Бальби отчаянными письмами. Но графиня, дитя удовольствий, под благовидным предлогом покинув скучный, унылый туринский двор, не собиралась менять веселую жизнь в Брюсселе на монашески суровое и скудное пребывание в Хамме. Кроме того, ее уверенность в себе не позволяла ей разделить тревогу, сквозившую в письмах д’Аваре. Пусть Месье отвлечется от тоскливой действительности, пусть насладится пресными прелестями племянницы сеньора де Гаврийяка. Госпожа де Бальби знает, как вернуть себе свою империю, когда жизнь подле регента потребует с ее стороны меньших жертв, чем предполагают его нынешние вестфальские обстоятельства. В письмах она, разумеется, выражалась не столь определенно, но д’Аваре давно научился читать между строк и был весьма удручен. Он не разделял мнения госпожи де Бальби о мадемуазель де Керкадью. Она определенно не казалась ему пресной, и он нимало не сомневался, что Месье тоже далек от подобной оценки. Раз уж Месье обсуждает с маленькой племянницей сеньора де Гаврийяка государственные дела, значит, он настроен самым серьезным образом. Для д’Аваре ничто не могло служить более точным показателем глубины чувств регента.

Возможно, тут граф немного ошибался. Обсуждение государственных дел было в данном случае всего-навсего тонкой лестью, которую регент ловко использовал вместо обычных приемов обольщения, дабы обмануть бдительность мадемуазель де Керкадью.

События развивались в точном соответствии с пожеланиями д’Антрега, пока в Хамм не прибыл курьер Помеля, покинувший Париж всего несколько часов спустя после отъезда Ланжеака. Но прибыл он с опозданием на две недели – его задержало падение с лошади, в результате которого гонец получил сотрясение мозга. К счастью, это произошло уже после того, как бедняга пересек границу, и потому он не попал в руки врагов, а почта осталась в неприкосновенности до той поры, когда он смог продолжить путь.