Сердце Зла (СИ) - Беренцев Альберт

Болотистый подлесок под холмом уже кишел эстами-язычниками, как гнилой кусок мяса червями. Сагануренов зарубил двух язычников в шкурах и схлестнулся со светлобородым конным новгородцем в тяжелой броне. Новгородец упал, и Сагануренов затоптал его конем. Огромный ящер эстов бросился на лошадь Сагануренова и отгрыз ей бок. Сагануренов прочел молитву, и ящер обратился в черный ил, из которого и был слеплен. Но конь Сагануренова пал, а бой уже подходил к концу.

Лешие хватали волосатыми ручищами последних рыцарей и давили их, как яблоки, прямо в доспехах. Последний верный Ордену меченосцев эст завяз в болотце, и его проткнули рогатиной с железом на конце. Через несколько мгновений посреди подлеска осталось стоять лишь четверо рыцарей, израненных и пеших. А вокруг них шумела и плевалась бесформенная темная масса — язычники с раскрашенными лицами, лешие высотой с сосну, ящеры с черными глазами, собаки эстов, похожие на огромных крыс.

Вперед вышел предводитель эстов, высокий язычник с черепом медведя на голове.

— Скажите, где Ярослав, и будете жить, — сказал эст по-немецки.

— Мы не хотим жить в этом мире, — ответил за всех Сагануренов, — Мы хотим умереть за Христа и пребывать в Царствии Божьем. Мы ничего не скажем.

— Будь по-вашему, — ответил эст, но неожиданно из толпы язычников появился бородатый русский на коне.

— Я наместник Пскова Вячеслав, — представился русский на паршивой и едва понятной латыни, — Я не прошу вас отдать мне изменника Ярослава и понимаю, что вы верны присяге. Но нет бесчестия в том, чтобы сдаться на хороших условиях. Я предлагаю вам сложить оружие, я продам вас всех обратно Ордену за золото. Нет нужды дальше лить кровь.

Сагануренов хотел броситься на врага, но его изможденная и израненная рука уже сама выпустила меч. Он бросил следом и щит, и его братья поступили также. Язычники тут же кинулись на них и повалил всех рыцарей на землю, крича, улюлюкая и бранясь на десятках неизвестных языков.

— А вот теперь говорите, где Ярослав, — потребовал русский, — Иначе примете смерть лютую.

— Ты обещал, — прохрипел Сагануренов, лицо которого топтал сапогом эст.

— Я обещал, я и назад взял, — парировал наместник Вячеслав, — Пусть вон тот говорит.

Но брат Генрих, в которого ткнул пальцем Вячеслав, ничего не сказал, и тогда леший выбил Генриху пальцами оба глаза, а потом насадил рыцаря горлом на острую ветвь сосны.

— Теперь ты говори, — приказал Вячеслав Оттону, но и тот молчал. Оттона растерзал чешуйчатый ящер.

— Ты, — приказал Вячеслав Эриху.

— Я скажу, я скажу! — закричал юный Эрих, но Сагануренов уже сбросил с себя эстов, выхватил у одного из них нож и перерезал горло Эриху. Кровь из шеи Эриха залила руки Сагануренова, но он знал, что он поступил правильно, он спас Эриха от худшей участи, от мучительной смерти, а еще сохранил его душу чистой.

— Этот не скажет, — сказал Вячеслав, глядя в глаза Сагануренову, последнему пленнику, оставшемуся в живых, — Разорвать его собаками.

Вячеслав повторил свой приказ не языке эстов, и похожие на огромных крыс псы с длинными мордами бросились на Сагануренова. Сагануренов бил их ножом, но разъяренные собаки даже не чувствовали этих ударов. Псы сначала разорвали ему ноги, не защищенные броней, а потом повалили и стали терзать лицо.

Сагануренов кричал и молился. Вспоминал ли он свою жизнь? Нет. Ибо вся его жизнь и была тем, что было сейчас — потоком алой крови, звуками боя и звоном мечей, подвигом боли и веры. И этот подвиг затмил все. Тем не менее, уже лишенный псами лица и глаз, Сагануренов с трудом смог вспомнить свое детство — какие-то дубравы и мельницу в Саксонии, которой владел его отец. Еще он помнил глаза матери и запах стога, на котором его впервые поцеловала девушка… Но это все были какие-то обрывки, ненужное и неважное дополнение к подвигу. Когда псы разорвали его в клочья, он был удовлетворен. Он был готов к Суду и ни о чем не жалел, никогда.

***

1939

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

За окном вроде бы была осень и глубокая ночь, а в комнате, освещенной лишь одним единственным торшером, царил полумрак. Комната была завалена книгами, на столе лежала недописанная рукопись. Но к рукописи Сагануренов не прикасался уже несколько недель, он запретил дочери убирать ее со стола, и рукопись так осталась лежат там, оборванная на полуслове.

Сагануренов уже не помнил, о чем эта рукопись, он даже комнату и ночь за окном едва видел. Осталась только боль, терзавшая его голову, даже искусственный протез, заменявший Сагануренову удаленную хирургами челюсть, нестерпимо болел.

Рядом с Сагануреновым на столике лежала пачка сигар, и он взял одну из них в руку. Пальцы ощутили знакомую шершавость табачного листа, но курить Сагануренов не мог уже почти месяц. Дым приносил лишь адскую боль, раздражая истерзанную хирургическим ножом глотку. Сагануренов уже прошел через много операций, протезирование челюсти, пересадку кожи и даже попробовал лучевую терапию. Но все было тщетно, болезнь победила. Как врач, Сагануренов понимал, что ему конец, что дальше не будет ничего, кроме усиления боли и угасания мозга.

О мозге он знал все, он посвятил ему всю свою жизнь. Он проник в самые черные глубины человеческой психики и вынес оттуда все тайны на всеобщее обозрение. Он показал механистичность того, что люди считали непознаваемой божественностью. Был ли он прав? Он не знал этого, да и не считал никогда, что в науке может быть само понятие правоты. Парадигмы меняются стремительно, и то, что правда сегодня, завтра уже будет шарлатанством. Но ему было страшно, слишком уж глубоко он копал, так глубоко, куда не ступал еще ни один исследователь. Наверное, сигарный дым разгонял этот страх, поэтому он и курил непрестанно, по двадцать сигар в день. Теперь наступила расплата, ведь за все нужно платить.

На этот раз у Сагануренова было время подумать о своей жизни, проанализировать ее во всех подробностях, препарировать, как лягушку в лаборатории. И чем больше он думал, тем больше понимал, плывя по потокам нестерпимой боли, что он думает не о том. Его жизнь и даже его учение были сейчас совсем неважными. Важно было другое, сам факт его умения препарировать глубокие сущности и беззащитность этих сущностей перед ним. Он был препаратором, он был безжалостен, и его безжалостность помогала людям и спасала их от душевной тьмы, которой сами его пациенты боялись. А еще это возвышало его над смертью, ведь даже собственную смерть он мог проанализировать и препарировать. В этом были его бессмертие и его победа…

Стукнула дверь, в квартиру вошел врач.

Сагануренов принял решение еще неделю назад, но неделя понадобилась, чтобы отослать дочь, которая была против.

— Немцы стоят у Варшавы, — сообщил врач.

Но Сагануренова это уже не интересовало, он сейчас вел собственный бой, обреченный на поражение, также, как и поляки против соединенных сил нацистов и советов. Говорить Сагануренов не мог уже несколько дней, поэтому он написал на бумаге по-немецки — «Давай. Сейчас».

Они с врачом все обговорили еще неделю назад, тогда Сагануренов еще мог говорить.

Врач вскрыл ампулу, зачем-то по привычке продезинфицировал место укола и ввел первую дозу морфия. Укол принес тепло, но не снял боли. Сознание тоже оставалось ясным. Морфий больше не притуплял боль, возникла толерантность. Сагануренов понимал это и радовался тому, что понимает. Врач сделал второй укол, доведя таким образом введенную дозу до смертельной. Теперь боль ушла, и одну или две секунды Сагануренов прожил без боли, он даже потянулся к сигаре, как будто действительно мог сейчас закурить…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Но рука уже не слушалась, потом угасло сознание, а потом остановилось и сердце, в результате угнетения дыхательного центра. Но Сагануренов понимал и анализировал свое состояние до последнего вздоха. Это было торжество, разум победил смерть, вытер об нее ноги.

***