Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

От «Объяснений» Державин легко перешёл к «Запискам», которые он не диктовал, а писал самолично — пером по бумаге, наедине с самим собой. В «Записках» было слишком много пристрастных откровений, чтобы доверять их чужим глазам или надеяться на публикацию. Державин писал «для истории», надеялся на далёких потомков.

И вот он начал: «Бывший статс-секретарь при императрице Екатерине Второй, сенатор и коммерц-коллегии президент, потом при императоре Павле член Верховного совета и государственный казначей, а при императоре Александре министр юстиции, действительный тайный советник и разных орденов кавалер, Гавриил Романович Державин родился в Казани от благородных родителей, в 1743 году июля 3 числа».

Стиль «Записок» Державина принадлежит, конечно, допушкинской и докарамзинской русской прозе. К тому же Державин не подготовил свой труд к печати, не отредактировал, не отшлифовал. Художественная проза в XVIII веке не развивалась так счастливо, как поэзия. Современному читателю непросто научиться получать от неё наслаждение. В стихах Державина — богатырский размах мыслей и образов. В прозе же — подчас бухгалтерски мелочный подход к реальности. И эта бюрократическая манера писать о себе в третьем лице… В стихах он своего «я» не стеснялся! В той прозе, которая была ведома Гавриле Романовичу, просто не было инструментов, которые могли бы отразить его личность. Державин ведь и в драматургии не был тем исполином, каким мы его знаем по лиро-эпической поэзии. Он не оттачивал «Записки», не готовил их к публикации — и потому в некоторых местах проговорился, перешёл (о ужас!) на речь от первого лица.

ФРАНЦУЗОВ РУССКИЕ ПОБИЛИ!

Поэзия стала упоительным занятием ещё во времена соперничества Ломоносова, Тредиаковского и Сумарокова. В памяти Державина остались отголоски той канувшей эпохи. Но в 10-е годы XIX века он чувствовал, что назревает новое отношение к поэзии — более исступлённое, взвинченное. В силу слова теперь верили сильнее, чем в Вольтерово Просвещение. Державин понимал, что подвиги русской армии в 1812 году лучше всех воспел молодой Василий Жуковский. Родилось четверостишие, которое Державин никому не показывал. Просто хранил среди бумаг.

Тебе в наследие, Жуковской,Я ветху лиру отдаю.А я над бездной гроба скользкойУж, преклоня чело, стою.

Здесь не только скорбное предчувствие смерти. В чём-то Жуковский его превзошёл. Для него поэзия — не «летом сладкий лимонад», он живёт ею, погружаясь то в английскую, то в немецкую стихию. Они недурно образованы, эти молодые литераторы. Правда, в «Певце во стане русских воинов», пожалуй, слишком много пряностей. Как-никак, песня ратников — а сентиментальных строф в избытке. Но за патриотический порыв, за звучные призывы к мщению можно простить любой срыв. Армия полюбила эти стихи, когда Бонапарт ещё хозяйничал в русских городах. Во дни роковые поэты должны торопиться: дорого яичко ко Христову дню. Вот и Державин свою оду «На парение орла» напишет торопливо, зато ко времени.

Державин и в 1812 году всё чаще чувствовал себя «поэтом великой Екатерины». Но разве это четверостишие, посвящённое Жуковскому, — не чудо? Одно словцо «скользкой» возле бездны гроба — это образ сильнейший. Державин частенько бывал многословен, а тут в четырёх строках — не набросок, а щемящая картина, в которой и восторг, и ужас. Восторг перед жизнью, ужас от приближения смерти — главная державинская тема со времён оды «На смерть князя Мещерского».

Но державинская ярость Жуковскому была недоступна.

Державин привязался к Званке; там он создавал не только стихи, но и политические прожекты. Он всё ещё надеялся вернуть влияние при дворе, взять реванш у «молодых друзей императора», которые привели Россию к катастрофе. Ведь это линия его судьбы — «Падал я, вставал в свой век». Должен же император отдать должное здравому смыслу?

В отставке он написал «Мечты о хозяйственном устройстве российской армии», послал их государю. Державин предлагал реформу рекрутской системы, писал о снабжении армии. Но мечты так и остались мечтами. Державин уже в 1806-м не сомневался, что вот-вот полчища Наполеона вторгнутся в пределы России. Двум медведям в одной берлоге не ужиться — как и двум великим армиям на одном тесном континенте.

Чуть позже Державин составил «Мнение о обороне империи на случай покушений Бонапарта». «Меня обещали призвать и выслушать мой план, но после пренебрегли и презрели, как стихотворческую горячую голову. Но теперь, к несчастию, всё, что я говорил, сбывается», — писал Державин В. С. Попову, старому соратнику Потёмкина, когда Наполеон казался владыкой мира. Да, прошли золотые времена!

Державин вспоминал: «Государь принял сие предложение с благосклонностию, хотел призвать его к себе; но, поехав в марте месяце к армии под Фридланд и возвратясь оттуда, переменил с ним прежнее милостивое обхождение, не кланялся уже и не говорил с ним; а напротив того чрез князя А. Н. Голицына, за псалом 101-й, переложенный им в стихи, в котором изображалось Давида стенание о бедствии Отечества, сделал выговор, отнеся смысл оного на Россию и говоря: „Россия не бедствует“».

Таков был стиль Александра: он лишь символически демонстрировал уважение к деятелям екатерининского времени, а в глубине души невысоко оценивал этих отживших своё динозавров.

Самая острая мысль державинского «Мнения о обороне…» — борьба, говоря современным языком, с «пятой колонной». Державин предлагал учредить при императоре Временный комитет из особ природных в государстве — то есть из коренных православных великороссов. В окружении царя было немало деятелей, ориентированных на Британию и даже на Францию. Сложился своеобразный дворянский интернационал в масонском духе — «поелику были подозрения в тайных сношениях французского кабинета с чужими министрами». Ведь по феодальной вольнице благородные аристократы в чрезвычайных обстоятельствах могут выбирать, кому служить — какому Отечеству, какому сюзерену… Державин мечтал (именно мечтал) пресечь эту тенденцию. Государь должен опираться на верных!

Знаменитого Сперанского Гаврила Романович (всегда приятельствовавший с легкомысленными масонами и опасавшийся масонов самоотверженных) считал шпионом и взяточником. Ничего невероятного в этом предположении нет. Амбициозный политик на всякий случай вполне мог бы заручиться доверием врага. Не стоит забывать, что в Европе в те годы (после падения Вены) существовало три империи. Деловые люди налаживали связи со всеми тремя. Вспомним хотя бы Талейрана с его волшебным принципом: «Вовремя предать — значит, предвидеть». В те самые месяцы, когда Державин выискивал шпионов в окружении императора Александра, наполеоновский герцог (а в прошлом — французский епископ) вёл секретную переписку с Нессельроде. Он сам предложил свои услуги русскому царю — и стал платным агентом Александра. Александр Павлович не сомневался: в большой политике любой деятель в какой-то мере работает на каждого и против каждого. Большая политика космополитична — и вовсе не масоны первыми придали ей эту особенность. Но для убеждённого масона всегда есть ценности поважнее «родных осин». Он — не на привязи, не на цепи! Что Сперанский вольный каменщик — это бесспорно, это не секрет. Державин считал его масоном искренним, одержимым — и это страшило. Он виделся представителем враждебной силы — той, которая отняла у России славу непобедимой воинской державы.