Русский лес - Леонид Леонов

Он имел в виду душевную чистоту, и противник немедля ухватился за его оговорку.

— Бескорыстие?.. — рассудительно повторил Александр Яковлевич. — На мой взгляд, понятие это более применимо к животному или механизму, чем к разумному существу. Бескорыстны гроза, корова, велосипед... впрочем, объяснитесь, как вы сами понимаете это слово?

Несколько мгновений Сережа, потупясь, глядел в пол перед собою.

— Ну... готовность совершить нечто для ближнего без всякой личной выгоды.

Александр Яковлевич улыбнулся:

— Тогда, пожалуй, наиболее бескорыстное, что мы совершаем для ближнего, — это храп по ночам... Нет, я вовсе не хочу принизить ваше благородное намеренье, юноша, — поторопился он, заметив нетерпеливое Сережино движенье. — Но любое осмысленное действие предполагает цель, достижение которой сулит нам хотя бы моральное удовлетворение, э... пропорциональное количеству затраченных усилий, то есть выгоду. Вряд ли вы имели в виду лишь денежное вознаграждение... Но разве признательность народа — ничто для вас? Да, наконец, этика наша и не исключает личных побуждений при подвиге... Ну-ка, покопайтесь у себя внутри, юноша, вполне ли бескорыстно, к примеру, вы бросаете на весы единственное свое сокровище, э... свою песчинку?

Он глядел так пристально, словно вдавливал свою мысль в молодого человека.

— То есть вы хотите сказать, что я иду на фронт ради личной славы, орденов или военного пайка? — чуть дрогнув, усмехнулся Сережа, с ненавистью глядя в совсем спокойное, если бы не подергивание века над глазом, лицо противника.

— Нет, я полагаю, вы делаете это ради того же, что имею в виду и я и о чем вы думаете в настоящую минуту! — с намеком ударил Александр Яковлевич.

Разумеется, вопрос имел дополнительной целью возбудить любознательность Коли Лавцова к тайне Сережина происхожденья... а дальше, дескать, само пойдет! Но Коля Лавцов не сразу разгадал смысл скользкого намека и потому вовремя не пришел дружку на помощь, лишь понукал его взглядом, чтоб бил хлестче, раз уже началось... Сережа молчал, в самом молчании его можно было прочесть утвердительный ответ.

— Я очень польщен, — кивнул он наконец, побледнев, — что после обстоятельного разбора отцовской биографии вы принимаетесь и за мою собственную... хотя, в сущности, она начнется лишь завтра. Хорошо, я отвечу вам на это! — И вдруг схватил листок бумаги со стола.

— Пора нам назад, Серега, а то Павел Андреич серчать станет... — освобождая дорогу на случай отступленья, помог с тыла Лавцов. — Пошли, что ли?

— Нет, постой... рано еще спасать меня, — бормотал Сережа, накидывая на бумаге контуры непонятного пока чертежа. — Я ему сейчас... сейчас по существу отвечу.

Карандаш сломался, и Сережа не заметил, кто подал ему другой, зато каждой клеткой тела чувствовал он присутствие Грацианского, тоже приподнявшегося с места и следившего за ним из-за плеча. На листке возник схематический, в продольном разрезе, профиль явно пассажирского паровоза, в частности — то потаенное и тесное пространство в нем, что образуется между днищем дымовой коробки и лафетом бегунковой тележки, изображение получалось настолько точным, что можно было опознать и марку машины.

— Это собачий ящик у нас называется, — пояснил Лавцов, обращаясь ко всем. — Заело парня, вторую неделю про тот случай забыть не может... — И пока Сережа заканчивал рисунок, рассказал про недавний случай с одним паровозом, воротившимся в депо из ночного пробега.

По его словам, ничего в том особо завлекательного не было. А просто, дело житейское, уже на смотровой канаве, с факелом ревизуя снизу паровоз, машинист заметил там торчавшие из мрака новые сапоги. Вслед за тем, на потеху деповских ребят, из-под паровоза вылез чумазый, всем чертям родня, безбилетный заспавшийся мужчина лет сорока пяти в брезентовом плаще, несмотря на двадцатиградусный мороз. Чудак оказался спекулянтом, регулярно провозившим картошку на московский базар. Мешок у него отобрали и после проверки документов отпустили без последствий, если не считать двух назидательных ударов по шее для острастки на будущее.

— Прошу внимания... — заговорил Сережа и стал объяснять весь путь спекулянта от рельсов до тайника. — Он прополз со своим неуклюжим грузом вот здесь, между колесными скатами, в метель и во время минутной остановки поезда на полустанке, рискуя навсегда распроститься с новыми сапогами. Двести с лишком километров затем он пролежал в трясовице, на ледяном сквозняке, не смея шевельнуться, чтобы не обжечься о трубы пресс-масленки над его головой. Прибавьте к этому зной от перегретых цилиндров, грохот больших колес на рельсовых стыках, дребезг маленьких передних бегунков... и вы легко сможете представить, во что ему обошелся его товар. Тот же самый труд, совершенный во имя более почтенной цели, был бы вправе называться подвигом... он же принял на себя все эти усилия и опасности ради наживы.

— Видно, добротного здоровья гражданин! — подивился Иван Матвеич.

— Да он бы и доставил до базара свой товар, кабы спьяну не заснул там, чудило экое... — со смешком заключил Лавцов.

Тем временем Александр Яковлевич воротился на свое место.

— Что же, нам остается поблагодарить уважаемого Сергея Ивановича за дельный совет не возить картошку под паровозами, — плоско, от непонятного раздражения, пошутил он.

Тут уж не вытерпел и сам Иван Матвеич.

— Сколько я понял, мой Сергей Иваныч другое собирался тебе сказать, а именно... — жестко и так, чтоб ни слова не пропало, вмешался он, — что, если бы люди вместо достижения личной выгоды или бессмысленного причинения зла ближнему обратили бы свои усилья на более достойные цели, они давно достигли бы поголовного благоденствия на земле. Так ли я понял тебя, Сережа?

— Почти так... — кивнул Сережа, разрывая в клочки свой чертежик. — Вот я и хотел спросить, в свою очередь, какую личную корысть преследовал господин Грацианский, перед самым боем напоминая мне, что я сын раскулаченного в двадцать девятом году... и что мне надо еще заработать, кровью омыть мое новое имя.

Только теперь скрытая игра окончательно прояснилась для Коли Лавцова, и, как только прояснилась, он с недобрым выраженьем в лице двинулся на встревоженного Александра Яковлевича, который стал отъезжать со стулом назад, делая при этом как бы плавательные движения руками. Ничем нельзя стало предотвратить назревшее происшествие, тем более что по характеру обстоятельств именно этот посторонний молодой человек имел право быть судьей в разгоревшемся споре.

— Эге, вон ты куда махнул... — усмехнулся Лавцов, с брезгливым любопытством оглядывая Александра Яковлевича с головы до пят. — Тоже орел... мяса тухлого ищешь? Но нет, мы тебе этого парня на питание не отдадим.

— Воздержись, Николай!.. — умоляюще крикнул Сережа.

— Погоди, я профессорским тонкостям в поведении не обучен... теперь уж я за тебя поговорю, — продолжал Лавцов, разминая плечо и держа Александра Яковлевича в состоянии, близком к обмороку. — А мне то невдомек, чего это он старается, вроде как молоточком постукивает? А это он клинышек в наш бронепоезд заколачивает... в самую нашу троицу, в самую что ни есть ходовую его часть!.. — И юноша уже колебался перед искушением рассчитаться с господином за его коварную подножку, но — оттого ли, что находился в военной форме, или по соображениям возрастной разницы — ничего такого себе не позволил, а только покачал головой и отвернулся со вздохом. — Пора нам идти, Серега, а то я что-нибудь такое некультурное совершу. Опять же вроде отсюда слышу, как Павел Андреич гневается на нас с тобой!

Кое-как Таиске удалось задержать отъезжающих молодых людей на четверть часа, но все были под впечатлением чуть было не разразившегося скандала; общий разговор не налаживался. Стали прощаться, и Лавцов со значением поблагодарил хозяев за интересно и с пользой проведенное время. Все, кроме Александра Яковлевича, вышли в прихожую, чтобы без стеснения обняться напоследок и произнести надлежащие при проводах слова. Вскоре за тем успевший оправиться, он тоже стал собираться в дорогу, и тут Иван Матвеич снова проявил чрезмерную, столько раз вредившую ему деликатность. В конце концов Грацианский был уж тем одним сильнее, что всегда готов был применить низкое оружие доноса и клеветы, от которого гадливо отвернулся бы Иван Матвеич; он не за себя теперь, а за Сережу опасался.

— Разволновались ребятки, — сказал он, стараясь сгладить впечатление от происшедшего. — Надо понять и их... вся подмосковная страда ложится на их молодые плечи, таким образом!

— Все волнуемся... однако никому не следует делать поспешные личные выводы из отвлеченного спора.

— Но согласись же, не следовало и тебе, Александр, подобные вещи солдату под руку говорить... да и еще в момент, когда именно отдельные песчинки решают исход схватки.