Галантные дамы - Пьер де Бурдей Брантом

обо всем – в том числе о том, что говорилось на совете в его отсутствие, – и ее благонамеренность очень ему нравилась. Она успешно вела войны, как полагаясь на искусство подчиненных ей военачальников, так и сама возглавляя походы и проводя целые дни в седле, подобно благородным амазонкам.

Кстати, именно она первая в нашей Франции начала палить большие замки и дворцы, например в Фолламбре, где сожгла красивый и удобный охотничий дом, некогда построенный нашими королями; повелитель Франции был этим так расстроен, что не преминул отомстить ей, предав огню великолепное строение в Эно – тамошние бани, которые почитали одним из чудес света; ибо, по уверениям тех, кто успел их повидать в их первоначальном совершенстве, они помрачали своим величием все прекрасные здания, о каких я мог слышать, и даже пресловутые семь чудес, столь прославленные древними. Именно там она с блеском чествовала императора Карла и весь его двор, когда ее сын, король Филипп, приехал из Испании во Фландрию, чтобы встретиться с ней; празднество это было затеяно с такой роскошью и великолепием, что в те времена только и было слышно о las fiestas de Bains[66], как говорили испанцы. Помню, когда случалось мне оказаться в Байонне, какие бы великие торжества там ни устраивали – состязания с кольцами, турниры, маскарады, – какие бы траты ни совершались, старые испанские сеньоры утверждали, что они не могут сравниться с теми давними, запавшими им в память las fiestas de Bains, каковым была посвящена особая книга, выпущенная в Испании и примеченная мной. Достаточно сказать, что мир не видал столь дивных празднеств, – и да не обидятся почитатели зрелищ древних римлян с их гладиаторскими боями и схватками с дикими зверями; к тому ж празднества Бен были богаче украшены, более разнообразны, веселы; их устроители не упустили ничего примечательного из того, что только можно вообразить.

Я бы с охотой описал их, воспользовавшись той испанской книгой, а также сведениями, почерпнутыми у тамошних старожилов и даже у госпожи де Фонтен, прозванной Прекрасной Торси, фрейлины королевы Элеоноры; но меня могут опять упрекнуть, что я слишком словоохотлив. А посему подожду все это выкладывать до более благоприятного случая, ибо дело того стоит. А среди самых роскошных забав упомяну лишь следующее: там возвели большую кирпичную крепость, которую осадили и защищали шесть тысяч пехотинцев из старой гвардии; с той и с другой стороны палили из трех десятков пушек – и все это продолжалось целых три с половиной дня, при соблюдении всех подлинных военных обычаев и приемов; так что воистину нельзя придумать ничего восхитительнее сего зрелища. Тут и удачный приступ, и вовремя подоспевшие подкрепления, помогающие отбить атаку; затем нападающие терпят поражение как от кавалерии, так и от пеших полков, предводительствуемых принцем Пьемонтским; наконец крепость сдается на условиях, частью мягких, но частью и суровых, – и все видят, как сложивших оружие солдат выводят под стражей и эскортируют в другое место; короче, перед вами разворачивается подлинная битва, в коей ничего не упущено; от этого зрелища император получил сугубое удовольствие.

Однако уверяю вас, если королева и шла на такое роскошество, то лишь желая показать своему любезному брату, что полученные от него или с его земель блага – дары, пенсии, военные трофеи – все идет на то, чтобы возвеличить его самого и сделать ему приятное. Потому названный император так хвалил все ее начинания, весьма благосклонно относился к подобным тратам; а особенно ему нравилось убранство его собственной спальни: тканая шпалера на продольной основе, вся расшитая золотом, серебром и шелком, на которой самым естественным образом и со всеми подробностями были изображены важнейшие и славнейшие его завоевания и предприятия – походы, выигранные сражения; особо же выделялось бегство Солимана из-под стен Вены, а также пленение короля Франциска. Короче, все было исполнено с изысканным совершенством.

Но затем бедный дом потерял былой блеск и был весь разграблен, разрушен и стерт с лица земли. Его владелица, узнав о том, впала в такую печаль, отчаяние и ярость, что долго не могла успокоиться; а как-то, проезжая мимо развалин, со слезами на глазах поклялась, что вся Франция будет раскаиваться в содеянном и она не успокоится, пока то самое прекрасное Фонтенбло, о котором тогда только и говорили, падет и от него не останется камня на камне. Действительно, ярость ее излилась огненным потоком на несчастную Пикардию, которую пожрал мстительный пламень; и, думаю, не наступи тогда перемирие, разорение было бы ужасным: у коронованной дамы сердце было гордое, величавое и суровое, плохо поддающееся размягчению; потому и те, с кем она воевала, и даже ее сторонники почитали ее несколько слишком жестокой. Но такова натура женщин, даже великих: они очень скоры на мщение, когда их оскорбили. Император же, как доносили, остался и этим премного доволен.

Говорят, что однажды в Брюсселе, в большой зале, где он принимал посланцев от всех сословий, император после торжественных речей и церемоний, сказав все, что имел и желал собравшимся и собственному сыну, снял с себя знаки своего достоинства и почтительно поблагодарил свою сестру королеву Марию, сидевшую подле него; она же поднялась со своего места и, с покорностью склонившись перед братом в глубоком, исполненным торжественной грации и величия реверансе и обратив свои слова к народу, заговорила так: «Судари, вот уже двадцать три года моему брату-императору угодно доверять мне управление Нидерландами, на что я употребила все мои силы и то, чем наделили меня Господь, природа и благоприятный случай, дабы успешнее справиться с возложенным на меня делом; при всем том, если что-либо мною упущено, думаю, меня можно извинить, ибо и забывчивость, и упущения не таили злого умысла. И однако, если я виновата в чем-либо перед вами, прошу меня простить, а если все же кто бы то ни было из вас не пожелает дать мне прощения, сие меня не столь уж и расстроит, поскольку доволен мой брат, угождать коему – насущнейшая из моих забот и пожеланий». Сказав все это и снова низко склонившись перед коронованным братом, она села на место. Мне передавали, что в ее словах нашли слишком много гордыни и дерзости; тем более при прощании со страной и народом, которым она управляла, следовало бы усладить свою речь, ибо в стране осталось множество опечаленных ее отъездом. Но надо ли ей было о том заботиться, если она желала понравиться своему брату, а не всем прочим и последовать за ним, разделив его молитвенное затворничество? Последний рассказ я слышал от одного дворянина, знакомого