Полярный круг - Юрий Рытхэу

Мысленно наговорившись с мужем, Тин-Тин зачерпнула воды кожаными ведрами, сама испила холодной, ломящей зубы студеной влаги и направилась к яранге, в которой уже просыпались Пины и его жена. По положению младшей женщины в большой семье Тин-Тин обязана была исполнять самую тяжкую работу, но это ее нисколько не тяготило, ибо рождена она была в тундре, в оленном стойбище, где на женщине лежали куда более существенные тяготы — разбирать и укладывать кочевое жилище, собирать дрова для костра, часто с трудом выдирая из-под снега длинные плети стелющейся березки, ежедневно выбивать тяжелый меховой полог на снегу…

В приморском жилище на костре жгли выброшенные осенними штормами куски деревьев, выросших и погибших вдали от этих студеных берегов.

Тин-Тин готовила в холодной части яранги утреннюю еду и тихо напевала:

Ты растаял в ледовой дали угаснувшей искрой,А тепло все ж осталось во мне.Улетела гагара в поисках пищи в дальнее море,Оставив в скалах гнездо.Теплым своим дыханием я вновь разожгу огонь,И ты вернешься назад.И птицы стаей большой, оглашая окрестности криком,Снова вернутся к гнездам своим…

Заколыхалась меховая занавесь полога, высунулась взлохмаченная голова Пины. Он вслушался в голос молодой женщины. Как она хорошо поет! О чем ее песня? О птицах. О чем же еще петь в эту весеннюю пору всеобщей радости?

Невольное чувство зависти шевельнулось в душе Пины, но он быстро отогнал его, будто непрошено приблизившуюся собаку.

И все же… Как быстро увядает женское тело. Давно ли его жена Аяна была такой же, как эта тундровая пришелица, а нынче уже нет в ней того огня, что не давал ночами спать. Еще совсем недавно Пины этого не замечал, пока в яранге не появилась Тин-Тин.

Может, это оттого, что в тесноте яранги жаркий огонь любви, полыхающий на расстоянии протянутой руки, опалил его успокоившееся сердце и этот ожог тронул еще живые ткани, способные загораться от нежного прикосновения? Но только не от Аяны, которая не зачинала от мужчины, несмотря на его долгие старания. Груди ее потеряли прежнюю форму, потеряли упругость, обмякли и покрылись складками, как у моржа… С нею было уютно, и только… А вот Гойгою с Тин-Тин…

Пины пристально и ласково посмотрел на Тин-Тин.

Она отозвалась тихой улыбкой и перестала петь.

С ее приходом стало весело и солнечно в бездетной яранге. Звонкий голос вытеснил затхлые хриплые голоса, всем вдруг захотелось говорить чисто, и все, прежде чем сказать слово, старались прокашляться, изгоняя из своих легких ночной мрак.

— Ты пой, Тин-Тин, — сказал Пины. — Твоему голосу радуется и мое сердце.

Тин-Тин снова замурлыкала, но это была уже песня для всех, и в звучании ее не было той сладкой тайны, что в прежней.

Уйдут снега, обнажатся прошлогодние травы.Зеленые копья новых трав поразят старую…Новорожденная мышь проложит дорогу и выроетНовую нору рядом с поднявшимся стеблем…И яркий цветок улыбнется утреннему солнцу…

Поющая женщина по-своему прекрасна. Песня меняет ее облик, делает ее выше, стройнее. И даже когда она замолкает, песня еще долго живет внутри нее, обещая ласку, жаркие объятья, мягкость, которая убаюкивает и одновременно рождает ответную ласку…

Пины вышел из яранги и по привычке внимательно оглядел небо, горизонт, дальние вершины хребтов, кинул взгляд на морскую сторону, куда нынешним утром ушел Гойгой. Слабый ветер тянул с тундровой стороны, и в его дыхании уже чувствовалось приближающееся тепло наступающего лета, намек на талую землю, покрытую зеленой мягкой травой и яркими цветами.

Внешне ничто не предвещало изменения погоды, перемены ветра. Но опытный Пины знал, что весенняя погода, полная солнечного блеска, обманчива и коварна. Что-то происходит в недрах Природы, управляемой Внешними Силами, невидимое, неожиданное, непредвещаемое. Время такое — пора таяния снегов, пора смены времени года, наступление свободно текущей воды, земли, свободной от снега, приход нового поколения жизни — растительного и животного.

Вот тянутся птичьи стаи — гагары, бакланы, утки, гуси, лебеди, журавли и всякая летающая мелочь. Они мчатся на весенние, пригретые солнцем скалы, укромные сухие кочки у тундровых озер, чтобы там отложить яйца и все лето терпеливо ждать рождения и возмужания нового потомства.

Лисы и волки в тундре роют норы для своих детенышей.

Олени уже родили телят и нынче пасутся на проталинах, выщипывая в каменистых осыпях свежие былинки, нежные голубоватые пучки ватапа — оленьего мха.

Морские обитатели тоже приноравливают рождение детей к этому времени — и нерпы, и лахтаки, и моржи, и киты, и белые медведи.

Только у человека дети рождаются и в стужу и при ярком солнце.

Пины с удивлением задумался об этом, не обратив внимания на маленькую тучку, повисшую над прибрежным холмом.

Во время утренней еды он думал о будущих дневных занятиях. О том, как они с братом снимут с высокой подставки кожаную байдару, снесут к морскому берегу и обложат ее там отяжелевшим весенним снегом.

Снег под лучами набирающего силу солнца будет понемногу таять, смачивая и смягчая кожу, придавая ей былую упругость и звонкость.

Потом будут принесены жертвы морским богам, покровителям и помощникам морской охоты, и в первую очередь — Великой Прародительнице, Женщине, которая родила людей от Кита Рэу.

Каждый раз, совершая этот древний, теряющийся в туманной дымке изначального существования людей обряд, жители морского побережья вспоминали легенду о своем происхождении, о том дальнем времени, когда древние киты почитались настоящими братьями людей и их запрещалось убивать.

Отголоском прошлого были и весенние жертвоприношения, сказания, и торжественный Китовый праздник, который отмечался каждый раз, когда после удачного промысла байдары притаскивали к берегу огромную тушу морского великана.

Весной один охотник приносил столько добычи, что остальным не было нужды отправляться на морской лед. Хранилища для мяса и жира были наполнены, и человек шел к открытой воде часто для того, чтобы утолить свою охотничью страсть.

В стойбище было много дел: охотники готовились к летней моржовой охоте, женщины шили непромокаемые сапоги — кэмыгэт, плащи из моржовых кишок, готовили летнее легкое жилище на смену теплому зимнему.

Всем хватало работы. Только ездовые собаки лениво грелись на проталинах: кончилось их трудное время, кончился снежный нартовый путь, и лишь изредка летом их будут запрягать для того, чтобы перетащить тяжелый, груз по мокрой тундре.

Пины развязывал задубелые от зимних морозов и ветров узлы ремней, которыми была закреплена байдара, и слышал, как из яранги продолжала звучать нежная песня, песня-зов, песня-тоска, песня-воспоминание о муже, ушедшем на весеннюю охоту.

Ты растаял в ледовой дали угаснувшей искрой,А тепло все ж осталось во мне.Улетела гагара в поисках пищи в дальнее море,Оставив в скалах гнездо.Теплым своим дыханием я вновь разожгу огонь,И ты вернешься назад.И птицы стаей большой, оглашая окрестности криком,Снова вернутся к гнездам своим…

От долгого созерцания воды, ее яркого блеска быстро уставали глаза, и, давая им отдых, Гойгой обращал взор в голубое небо.

Иногда, забыв об осторожности, охотник менял положение тела, поворачиваясь вслед за полетом птичьей стаи к берегу, синеющему вдали. Он видел большой холм, возвышающийся над стойбищем, небольшое легкое облачко над ним. И тотчас все мысли обращались к яранге, к Тин-Тин…

Трудно было потом заново напрячь внимание и вернуться взором на пустынную поверхность моря.

Лахтак вынырнул неожиданно, неслышно вспоров воду.

Охотник застыл в неподвижности, лишь рука привычно сжала древко гарпуна. Все остальное произошло почти мгновенно, и Гойгой пришел в себя лишь после того, как увидел рядом с собой, на синем льду, в подтаявшем окровавленном снегу усатую голову. Он смотрел в глаза морскому зверю, в которых еще отражалось небо, и они медленно задергивались туманом небытия.

Гойгой выдернул из еще теплого зверя гарпун и оттащил добычу подальше от открытой воды.

Куда же уходит то живое, что наполняет вот эту оболочку из кожи, жира, мяса, остывающих внутренностей и крови? Ведь если смотреть на умершего, будь это зверь, птица или даже человек, поразительно ощущение того, что из телесной оболочки ушло нечто существенное, может быть даже самое главное, что и было по-настоящему зверем, птицей и человеком.