И время ответит… - Евгения Фёдорова

Боровск того времени, о котором идет моё повествование, был довольно большим рабочим посёлком, возникшим в 30-е годы на месте старинных поселений и деревеньки Боровой на берегу Камы. Посёлок строился вместе с громадным Уральским Бумажным комбинатом — «ударной» стройкой того же времени. И располагался он в самом ближайшем соседстве со стариннейшим уральским городом — Соликамском, — когда-то центром всей солеваренной промышленности России.

Что сказать о Соликамске моего времени? Город был не очень большим, но попасть из одного его края в другой пешком занимало пропасть времени, а дойти до посёлка и того более. Многие улицы города шли по склонам довольно крутых холмов. Автобусов было мало и ходили они нерегулярно.

Ближе к центру город был более благоустроен, — асфальт, тротуары, несколькоэтажные дома, — и даже как-то по старинному «живописен». Старинная архитектура города, остатки которой сохранились до наших дней, — пленяет красотой, своеобразием и мастерством строителей. В основном, — это храмы, церкви, соборы, монастыри: с высокими звонницами, с затейливыми «навесными» крыльцами, со старинными орнаментами и росписью. К тому времени в Соликамске осталось одиннадцать храмов: — большая часть из них полуразрушена, ждёт давно обещанной реставрации. Одиннадцать церквей, — и ни одной действующей!

В наше время, конечно, никаких солеварен в Соликамске нет. Соляную промышленность давно заменила химическая, и население города, в основном, работает на калийных рудниках и перерабатывающих предприятиях.

Вероятно, теперь Боровск уже давно слился с Соликамском, став одним из его промышленных районов. Но мои воспоминания о нем относятся к тому времени, когда он был «рабочим посёлком» и принадлежал Уральскому Бумкомбинату. В году, когда я туда попала, — в 1947-м, кроме двухэтажных деревянных домов, правда добротных, северных, — других зданий там было мало. Но школа — девятилетка была хорошая, — большое каменное добротное здание современной школы. И сама школа, как оказалось — тоже была хорошая. Больница с несколькими большими корпусами выглядела тоже весьма прилично. Был там и неплохой клуб, где дважды в неделю шло новое кино.

Население Боровска работало, в основном, на Бумкомбинате, но также ещё на небольшой судоверфи, и древообделочном заводе. Бумкомбинат быстро развивался и требовал всё новых и новых рабочих рук. И недостатка в них не было, так как в Соликамске, и особенно, в Боровске оседало бывшее лагерное население: — «58-я» статья, отсидевшая, наконец, свои сроки. А вернее — то, что осталось от статьи «58-й», т. е., — те, которым удалось «выжилить и выжить», как сказал один поэт.

Оседали там те, кому ехать было некуда — интеллигенция, которую в родные места — Москву, Ленинград, Киев и другие большие города не пускали (всем известный «101-ый» — километр!). Оседали работяги мужики — немцы Поволжья, бывшие «трудармейцы», которых с начала 47-го начали, наконец, отпускать из зон. Куда им было ехать? Целые деревни в Поволжье были брошены на произвол судьбы. Деревенские избы стояли с наглухо заколоченными окнами, или просто полуразрушенными. Родные были неизвестно где, если вообще где-то были… Денег на дальние переезды не было.

Другая причина оседания — это просто страх. Страх, к которому за истекшее десятилетие привыкли, притерпелись, как привыкают к постоянной боли при хронической болезни. Страх — как бы опять чего не случилось… Тут в глубинке будет безопаснее… Тут не на виду. Авось тут не тронут…

Ах, надежды, надежды!.. Человек не может без надежды!

Устраивались, кто как мог. Мне пока что везло. Медсестра с большим практическим стажем! Работавшая в «Мошево», — хорошо известной кустовой лагерной больнице, где работают лучшие врачи, хирурги, бывшие профессора мединститутов. Куда приезжает лечиться и ложиться на операции само лубянское начальство!..

Заполучить медсестру из такой больницы рад был каждый глав-врач. Когда я появилась в больнице, врачи отделений чуть не поссорились из-за меня. И комнатку (даже почти две!) и в не слишком населенной квартире мне Бумкомбинат сразу выделил. И школу Вечка сможет здесь окончить. Ведь все говорят — школа здесь отличная!

К концу 47-го бывшая «58-я статья» заполонила почти весь, уже тогда довольно большой посёлок! Люди взялись за работу, засучив рукава, изо всех своих последних силёнок.

Работы, требующей квалификации, в Боровске было мало. И в начале бывшим зэ-ка приходилось браться за любую работу.

Основным работодателем был Бумкомбинат. Но работа там была — ох, не из легких. За время жизни в посёлке мне не раз приходилось бывать в цехах комбината по разным медицинским делам, не считая ознакомительной экскурсии в начале, и я видела все ступени превращения стволов деревьев в бумагу.

Начиналось это с могучих древесных стволов, сплошь заполнявших большую заводь Камы. Механические крючья впивались в них мертвой хваткой и втаскивали на ленту конвейера, откуда они начинали своё путешествие по цехам, чтобы превратиться в конце концов в бумагу или спирт-сырец — отвратительный, вонючий и крепкий напиток, который в этих краях заменял и коньяк, и вина, и шампанское, и был неизменным украшением любого праздничного стола.

Работа в цехах была тяжелой, — на износ. В одном из цехов, где размельченное в щепы дерево обрабатывалось какими-то горячими химикатами в огромных, в два этажа, цистернах, невозможно было дышать — так тяжел и удушлив был ядовитый воздух, так что пришлось надеть маску, выданную перед входом в цех. У рабочих в цеху тоже были маски, но у большинства они болтались на шее.

— «Как вы рискуете дышать без маски?» — спросила я пожилую женщину.

— «А вы попробуйте, повкалывать восемь часов в маске, тогда поймёте» — усмехнувшись, ответила она.

Для коренного населения жизнь в поселке и работа в цехах комбината хоть и была трудной и изнурительной, но всё же привычной и будничной. Для бывших заключенных это было и началом, и концом надежд. С одной стороны, после освобождения, после выхода из замкнутого мирка, обнесенного колючей проволокой, сама возможность идти, куда хочешь, не чувствуя за спиной штыка охранника, была на первых порах настоящим счастьем. Но позднее эйфория проходила и приходило сознание, что это — конец пути, что отсюда нет возврата в родные места, в города, с которыми была связана вся их жизнь до того, как по чьему-то произволу их из этой жизни вырвали и бросили в суровые и неприветливые северные края.

С продуктами, конечно, было не легко. По карточкам почти ничего не выдавали. Хлебная карточка, — «рабочая» у нас троих была всего одна моя на 500 грамм. Иждивенцы получали только по 300. На рынке буханка черного хлеба стоила — 10 рублей… И всё же, как-то жить было можно.