Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

– Да, да. Прошло.

– Забыла сказать: ты встречалась на пароходе с капитаном Гривой? Такой представительный, интересный. Это же дядя мексиканца – Арсентия Ивановича. Они так хорошо встретились! Это же наш капитан, Тимофей Грива. Мама им очень дорожит. Он тоже спрашивал про тебя и говорил, как ты его испугала пятью мерами жизни. Умора! Вот интересно бы послушать этих психических. Чего они там только не изображают. И Наполеон, говорят, есть в больнице, и какая-то великая княгиня из судомоек. Умора!

У Дарьюшки захолонуло сердце и руки упали вдоль тела. Как жить ей? С кем быть откровенной и отвести душу? Все ее приняли за сумасшедшую. Если бы спросить сейчас Аинну: в какой мере овцы и волки? Грабители и те, кого грабят? Жандармы и арестанты! Все они в одной мере? Под одним навесом и в одной постели? И капитан, и хозяйка парохода? Еще бормочут про какую-то революцию!

– Я его позову. – И, не ожидая ответа, Аинна выскочила за дверь.

Дарьюшка замерла. Сильно стучало сердце.

Почему-то увидела сперва кресты и медали, а потом лацканы карманов и щепотку рыжих усиков. С глазами побоялась встретиться.

– Здравствуй, Дарьюшка.

– Здравствуйте, – тихо ответила Дарьюшка и взглянула на Аинну через плечо Тимофея.

– Я вас оставлю. Поговорите, земляки!

Земляки минуту молчали, словно между ними была каменная стена под самое небо и они не ведали, хватит ли у них сил проломить стену.

Он говорит, что искал ее везде и не получал ответа на письма из Белой Елани. И что письма перехватывал ее дядя-урядник.

– Они такие. Все перехватывают, – отозвалась Дарьюшка.

– Если бы я знал, что с тобой случилось…

– Со мной ничего не случилось. Простыла, и потом воспаление легких. Еще кашляю.

– Я все знаю, Дарьюшка!

– Все? Что «все»?

– До какого состояния они тебя довели, живоглоты! За такое издевательство…

– Не надо. Ради Бога.

Тимофей явственно слышал, как тикал в грудном кармане его трофейный «мозер», и, странно, тиканье его часов в тишине большой комнаты будто бы загадочно перезванивалось с мелодичным подпевом чьих-то других часов. Так, наверное, бьются два сердца.

– Дарьюшка!

Он и тогда называл ее Дарьюшкой, и она узнала его голос, призывный и ласковый, как зов весны и таинственный шелест пробуждающихся деревьев.

– Ты не забыла меня?

Она вздохнула, не в силах унять противный стук зубов, тоненькая, от ног до пояса черная, потом девственно-белая до уложенных на затылке черных волос. Свет от настенной матовой лампы падал на ее лицо, темнил подбородок, резко отпечатывая черную бархатную бабочку на стоячем белом воротничке, закрывающем шею. Он, Тимофей, стоял еще у двери в тени от бра, смягчающем защитный цвет его френча с накладными карманами, армейский ремень с медной пряжкою, и только носки лакированных сапог неприятно поблескивали. Какой он высокий и плечистый! Протянув руки, он шагнул, скрипнув сапогами, и каменная стена враз рухнула, и глаза Дарьюшки, расширенные, тревожно-ожидающие, сухие, увлажнились и заблестели.

– Дарьюшка!.. – проговорил он с придыхом и горячо, с силою прижал ее хрупкое тело к своей груди. Она успела наклонить голову, ткнувшись носом в холодный золотой крест.

– Не надо! Ради Бога! – взмолилась она, упираясь руками в его плечи. – Ради Бога! – И вдруг послышалось, что в груди трещат кузнечики: тики-тики, тики-тики.

– Моя ты белая птица!

– Не птица, не птица! Нет, нет! Я должна сказать… не сейчас. Потом, потом. Так сразу. Ради Бога! Если бы я знала!.. И та похоронная, и все, все против нас, Боже!.. Весь белый свет против нас, Боже!.. Не надо. Не надо.

– Я не могу без тебя, Дарьюшка. Одна-единственная моя радость.

– Нет, нет. Я должна… – Она так и не собралась с духом сказать нечто тайное, сокровенное, чтобы он понял, как далеко они теперь друг от друга, и что минувшие годы пролегли между ними глубокой трещиной, и кто знает, есть ли сила на свете, чтобы сдвинуть горы в кучу, если даже очень молишься Богу!

– Ты помнишь сказала, что вечно будешь ждать меня? И что ты моя жена?

– Боже, помоги мне!.. Я столько пережила, и такие люди!.. Дай мне подумать. Я сегодня из больницы. Из «психички». Ты же знаешь?

– Ты же выздоровела, Дарьюшка.

Крест добольна надавил нос.

– Скажи, пожалуйста, ты веришь, что люди живут в одной мере жизни? И у человека одна мера?

– В одной мере? Как это понять?

– Один старик сказал… отец твой, Прокопий Веденеевич, что у каждого человека пять мер жизни.

– Есть кого слушать. Он зачитался Библией и совесть окончательно потерял. Такое натворил, что уши вянут.

– А если… если я верю? – И замерла в ожидании ответа.

– Пройдет, Дарьюшка, – успокоил Тимофей. – Если стариков слушать, дня не проживешь от скуки. И мой папаша не из пророков. Уткнулся в Библию, и жизнь прошла мимо. Не в Библию надо верить, не апостолам, а собственному разуму и собственной силе. Надо жизнь перестроить. Вот в чем штука. Революция нам поможет.

«Он меня совсем не понимает и никогда не поймет, – обожгло Дарьюшку, и она вспомнила презренного прапорщика, когда тот мучил ее в караульном помещении возле тюрьмы. – Подлец, подлец!»

– Я верю, верю! И вечно буду верить! – запальчиво проговорила Дарьюшка, с силой отстранившись от Тимофея. – Был такой офицер, который… Он надсмеялся, подлец!..

– Есаул Потылицын?

– Нет, нет. Там, в Минусинске, в тюрьме.

– И что он, тот офицер?

– Не надо. Ради Бога! – Дарьюшка закрыла лицо ладонями и отвернулась.

Тимофей не сошел с места, когда раздался стук в дверь и неугомонная Аинна притащила за собою прапорщика Окулова.

– Мы вам не помешали, надеюсь? Что ты, Дарьюшка! Опять тебе плохо?

– Нет, нет. Ничего.

– Ну да встряхнись ты! Что вы ей не поможете? – уперлась Аинна в Тимофея. – Ночь такая чудесная!.. Индюки расползлись, и мы гулять будем, танцевать будем.

Дарьюшка отказалась от веселья – нездоровится.

– Вызвать доктора?

– Не надо. Не надо. Мне просто надо лежать. И все пройдет. Сегодня из больницы, и такая ночь… без ночи, – жалостливо улыбнулась прапорщикам.

Аинна ушла с Окуловым. Тимофей задержался. Он хотел побыть с Дарьюшкой.

– Оставьте меня, Тимофей Прокопьевич. Сейчас я ничего не скажу. Так все сразу!.. Буду лежать и думать, думать. Так мне будет легче.

Тимофей потихоньку вышел из комнаты и, не задерживаясь в доме Юсковых, уехал в гарнизон.

Вот как он встретился с Дарьюшкой! Она – и не она! Где же та Дарьюшка? Может, он ее найдет еще?

IX

Легко и красиво танцевала Аинна с Арзуром Палло, неотрывно глядя ему в лицо, исполосованное шрамами. И на шее у него шрам, уходящий под воротничок, – только сейчас заметила. Для Аинны Арзур Палло был самым интересным и представительным мужчиною, и она не взглянула бы теперь ни на одно лицо без шрамов. И на правой руке у него шрам, и вместо мизинца – коротенький обрубок. Да, русский мексиканец побывал в переделках!..

– Я буду молиться на твои шрамы, – промолвила Аинна, и Арзур Палло чуть усмехнулся, но не иронически, как всегда, а доверительно, понимающе. – Я хочу знать все, все про революцию в Мексике. Обещай, что ничего не скроешь!

– Обещаю. Что было в Мексике – не военная тайна.

– И военные тайны хочу знать!

– У меня их пока нет.

– Но будут!

– Кто знает!..

– Все равно я должна все, все знать…

– Все знать невозможно.

– Возможно. И я обязательно буду знать все, что касается твоей и моей жизни.

А он, Арзур Палло, все еще не доверял дочери Юскова. Чересчур откровенна, порывиста. Не кинется ли она в сторону с той же стремительностью, с какой ищет близости с ним сейчас? Но он истосковался по русской женщине. Там, в Мексике, он всегда думал о русской женщине. До 1905-го не успел жениться, но он любил тогда девушку, курсистку Московского университета. И сам блестяще закончил в том же университете физико-математический факультет, был одним из сочувствующих революционному движению в России, хотя не состоял ни в одной партии. Нет, он ни разу не был арестован. Товарищи берегли талантливого математика. Но когда вспыхнуло восстание, он сам явился на Красную Пресню, на баррикады. От сабельного казачьего удара остался глубокий шрам на лбу через левую бровь, и мизинец