Ивушка неплакучая - Михаил Алексеев

— Давай-кось поправим, Антонина.

— Красавица… заботница наша! — Антонина, укрепив портрет, отошла немного назад и теперь любовалась землячкой.

Штопалиха стояла рядом и тоже просторно и светло улыбалась. Затем она важно поднялась по ступенькам крыльца в клуб, подошла к столу, взяла бюллетени. Вошла на минуту в кабину для тайного голосования, а выйдя оттуда, перед тем как опустить в урну аккуратно сложенные ею красную и синюю бумажки, посмотрела строго на дежуривших возле красного ящика пионерок, сказала:

— Глядите, глядите, мои золотые, чтобы порядок был.

К клубу со всех улиц и проулков стекался нарядный народ. В клуб люди подымались не торопясь, степенно, а выходили побыстрей. Мужички первым делом атаковали продовольственную автолавку, женщины — промтоварную. Девчата тут же, за автоларьком, прикрывая друг дружку простынкой или платком, примеряли на себе платья, юбки, повязывали разноцветные, тенетной тонкости и прозрачности, косынки. Меж мужиков выделялся Тишка. Рассовывая по карманам бутылки с пивом и еще что-то в соблазнительно яркой упаковке, принюхиваясь к какому-то пакету, оп мечтательно говорил девушке-продавщице:

— Вот бы, милая, каждый день так-то… Что-то редковато к нам наезжаете. Где только прячете это богатство!

— Каждый день праздники не бывают! — бойко ответила та.

— А жаль, — вздохнул Тишка.

На площадке, перед самым клубом, посреди круга носился, выделывая черт знает что короткими ногами под веселое «Эх, яблочко!», вчерашний матрос Минька, щелкал ладонями себя по губам, по бокам, по щекам, по ягодицам, по каблукам ботинок и при всем при этом что-то там приговаривал. Отовсюду орали, подбадривали:

— Жарь, Минька, бога нет!

Минька, видать, уж приморился — выскочил из круга, позвал:

— Пошли, Гринька, гражданский долг исполним!

В клуб вбежали шалые от переизбытка неперебродившей молодой энергии. Хохоча, подтрунивая друг над другом, взяли у дежурной бюллетени и, не глянув на них, собрались опустить в урну. Штопалиха преградила им путь:

— А ну-ка марш в кабину! Ишь вы какие бойкие! Вот ты, Минька, аль забыл, кого выбираешь?..

— Теть Феню Угрюмову, разве мы ее не знаем!

— Эх ты, а еще моряк!.. Не тетю Феню, а правительство выбираем — не что-нибудь еще!.. Вот и напиши — ты ить грамотный! — вот и напиши на бюллетенях-то, дай наказ, чтобы про нас всех там заботу имели и про тебя, пустозвона, не забывали. А ты что зенки вылупил, хлопаешь ими да лыбишься? — обрушилась она на Гриньку. — Марш, говорю, в кабину! Эх вы, безотцовщина! Хозяевы называются. Пороть бы вас плетьми, непутевых!..

Спровадив ребят в кабину, вернулась к урне и встала, как в почетный караул, рядом с пионеркой. Проговорила как бы для себя одной, а строгими своими глазами смотрела на входивших в клуб девчат и парней:

— Постою послежу… А то ить она какая ныне, молодежь!..

Максиму Паклёникову, только что опустившему бюллетень и бросившему ревниво-завистливый езгляд на застывшую в торжественной позе старуху, тоже хотелось постоять так-то вот, рядом с пионеркой, и он постоял бы, если б вместо Штопалихи тут находился кто-нибудь из мужиков — Апрель, скажем, или Тихан Зотыч, бессменный завидовский пастух. Находиться же на одном посту с Матреной Паклёников считал ниже своего достоинства. Ворохнув в ее сторону бровями и усами, как бы постращав таким образом, он направился к дверям. Обошел кругом недавно выстроенный, принаряженный клуб, осмотрел его, прилегающие к нему тоже новые школу, детские ясли, вернулся на клубную площадь, через которую приходили и уходили его хорошо одетые земляки, провожал их пытливым, изучающим взглядом, шевелил губами, а потом заговорил и вслух, отвечая себе и на свои же собственные мысли, как делал не раз на предельном уж склоне своих лет:

— Выдюжили!.. Скажи на милость, выдюжили!.. Да, да!.. Вот когда, Сережа, — вдруг вспомпил он про давний разговор с Ветлугиным, — вот когда, милок, можно говорить о победе!.. Нет, нет, — обратился он к кому-то строго и гневно, — что бы вы там ни калякали насчет нас, как бы ни каркали, а она у нас двужильна, Советская-то власть! Хрен возьмешь ее, голыми руками!..

Проходившая мимо с какими-то покупками Мария Соловьева бросила ему:

— Что ты тут разворчался, развоевался с кем, старый самовар?

— Не твоего ума дело! — отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, старик. Завидев приближающуюся к клубу Феню, поспешно добавил: — Вон ей бы я сказал, об чем тут речь. А ты, Марея, без понятиев, у тебя ветер разгуливает, прости меня, старого грешника, не только под юбкой, но и в голове… Здравия желаю, товарищ депутат Верховного Совету! — радостно приветствовал. он Феню.

Та смутилась:

— Рано ты, дедунь… Выборы только начались.

— Я знаю, что сказываю, — обиделся старик.

Феня говорила уже с Марией:

— Заходи ужо, Маш.

— Ой, Фенька, я чтой-то боюсь, оторопь берет. 11ть тебя вон как высоко занесло! — сказала Соловьева, меряя глазами подругу, узнавая и как бы уже не узнавая ее.

Феия сказала хмуро:

— Никуда меня не занесло. Как была на земле, так и останусь.

— Правильно, дочка! — встрепенулся старик. — Умница! От земли, от нас то есть, не отрывайся. Тоды мы тебя еще выше подымем!.. Постойте, бабы, никак, к нам районное начальство катит! — Максим Паклёников первым направился за клубную ограду, навстречу черпой, лупоглазой, блистающей полированными боками «Волге»: старик не мог отказать себе в удовольствии перекинуться словцом-другим с начальниками.

Владимир Кустовец накануне сговорился с Лелекиным, Воропаевым, что они подымутся как можно раньше, проголосуют и вместе отправятся на его новенькой, только что получепной «Волге» по району. Собрались в рабочем кабинете секретаря задолго до начала выборов, что-то в четвертом часу утра. Взглянув на часы, Лелекин вдруг предложил:

— А не махнуть ли нам к речке, пока есть время? А? Как вы?

Кустовец и Воропаев согласились.

Выехали лесной дорогой на поляну, выходившую прямо к Баланде, на ту памятную для Лелекина поляну, где он некогда получил порядочную выволочку от прежнего секретаря райкома, от Федора Федоровича Знобина. Вышли из машины, присели, свесив по-мальчишечьи ноги с крутого берега. Молчали. Прислушивались к пробуждающейся лесной и речной жизни, смотрели, как то в одном, то в другом месте на тихой водной глади выпрыгивала мелкая рыбешка, шлепала хвостом и исчезала, оставив после себя легкую, трепетную зыбь, ровными кругами убегающую в разные стороны.

— Поют, поют! — взволнованно зашептал Лелекин.

— Кто поет? Не слышу, — сказал Кустовец и вдруг все понял: — Ах, вон ты зачем притащил нас сюда!.. Ну ж и хлюст ты, Лелекин!.. Поют-то поют, но что-то не густо. И лягушек не слыхать, а им бы сейчас в самую пору… Ну что ты на это скажешь?..

— Я ж вам докладывал вчера. На днях вводим последний очистительный агрегат. И тогда хоть форелей разводите!

— До форелей нам, брат, с тобой еще далеко. Ты хоть окунишек-то, ершей, уклеек сохрани, чтобы детишкам нашим было куда удочку закинуть, да и нам с вами, — сказал Кустовец незлобиво, но все-таки с трещинкой-горчинкой в голосе. Он задумался о чем-то, видать, не самом веселом, но в эту минуту прямо в его ухо запустил звонкую, рассыпчатую очередь соловей.

Кустовец радостно вздрогнул и улыбнулся. Быстро поднявшись на толстые, уверенные в себе нога, приказал:

— Айда в машину! Проголосуем — и в Завидово!

Для этого июньского утра нужно было собраться с духом.

Феня в первый раз решила пойти в школу, где, как она знала, была открыта пионерскими следопытами комната Героев.

Авдей не захотел отпускать ее одну — пошел вместе с нею.

«Техничка», то есть Матрена Дивеевна Штопалиха, открыла двери школы только для них и, впустив в вестибюль, заставленный по-над окнами огромными кадками с фикусами, сама, превозмогши в себе великий зуд любопытства, осталась в коридоре.

Авдей и Феня не сразу отворили дверь, ведущую в комнату Славы, как еще ее называли завидовцы. Постояли. Феня, шумно и судорожно вздохнув, с белым, как полотно, лицом, тихонько попросила:

— Ну, открывай, что ли.

Прямо перед входом на стене, в огромной раме, под толстым, небьющимся, прозрачным стеклом, увидали портреты не вернувшихся с войны земляков, многие из которых начали было уж стираться в памяти, выветриваться из нее. Некоторые узнавались бы не без усилий даже в том случае, если бы на них сейчас нацелились глаза вошедших. Но глаза эти смотрели лишь в одну точку. Под тем же стеклом, в той же раме, в ряду павших односельчан, был и он, Филипп. Он широко улыбался с фотографии, равный среди неведомых ему земляков, которые были его ровесниками, одногодками четверть века назад. Он глядел на Феню и Авдея веселыми, не замутненными никакими земными печалями глазами с навсегда пригретой улыбкой по углам нечетко еще очерченных, не сформованных до конца короткой жизнью припухлых губ. А те стояли перед ним, не шелохнувшись, будто под венцом терновым. И в широко распахнутых глазах Фени было и удивление, и горькое недоумение, и, как это часто у нее бывает, напряженное, мучительное желание понять этот сложный мир, и растерянность перед грозными его тайнами.