Семь корон зверя - Алла Дымовская

– Бедненькая ты моя, надо же, как изваляли! И черт бы с ней, с той малиной. Я с Люськой-то и своей поделюсь. Оно так, по-соседски все ж. – Петькина мать присела перед заплаканной девочкой на корточки, осматривала синяки и повреждения в одежде. Потом повела за руку в дом – умыть и причесать, заодно ласково поманила и Петьку: – Пойдем, кисельку положу. Ишь защитник выискался, ну надо же!

И тетя Надя, довольная, засмеялась. За ней прошлась смешком и тетка, тоже польщенная рыцарским поведением племянника. Отблеск семейной гордости за Петюнины достоинства упал и на беззащитную Иришкину голову. Даже зловредная тетка уже не смотрела на девочку косо, а принесла откуда-то дешевенькую синюю капроновую ленточку. Подарила. Иринка, наращивая успех и постигая правила игры на ходу, ленточку, дрянную и на ее неискушенный взгляд, взяла с трепетной благодарностью и попросила тотчас ее повязать. Тетка ленточку не без удовольствия завязала в кривой и лохматый бант, очевидно, казавшийся ей верхом совершенства, и пошла в погреб за остывающим киселем. Ирочка не только получила здоровущую порцию киселя заодно с обалдевшим от счастья Петюней, но и свежий бублик, осыпанный вкуснейшим маком, на дорожку. Надо ли говорить, что с этого дня Петюня не только не обижал свою догадливую подружку, но и всячески оказывал той протекцию перед остальными соседскими сорванцами.

Так оно и шло. За одним уроком следовал другой, и маленькая Ирочка потихоньку набиралась полезного ума-разума. Пока однажды не поняла, что вся жизнь ее – абсолютное и полное дерьмо.

К восьмому классу школьные ее приятели и подружки стали потихоньку определяться на будущее. Кто оставался заканчивать полноценную десятилетку, кто поступал в престижный техникум или училище. Школа, в которую волей случая мать определила Иринку, хоть и считалась самой обычной, дворовой, без уклонов и языков, все же стояла в хорошем районе и учила детей в основном из средне, а то и из более чем хорошо обеспеченных семей. Даже те из сверстников, чьи родители были многодетны или попросту бедны, не оставались обделенными заботой. Папы и мамы в меру сил старались пристроить своих чад к обучению выгодным материально и перспективным в будущем специальностям.

Иринка и сама не прочь была бы поступить в училище гостиничного хозяйства или медицинское, об институте она не смела и мечтать. Но без протекции или солидного подношения и то и другое было равно невозможно. Тем более с тройками в аттестате. Да и как могла она миновать этих троек, если собственной ее матери было недосуг наставлять дочь на путь усердия и знаний. Нет двоек и ладно. Так и повелось еще с первого класса. А когда Иринка осознала необходимость школьных баллов, то время оказалось безнадежно упущенным. Самостоятельно девочке догнать отличников выходило делом невозможным, о репетиторах же не могло быть и речи. Учителя и вовсе в помощники не годились. Задарма стараться ради посредственной, пусть и послушной, ученицы дураков не нашлось.

Думала Иринка, а как же, не без этого, пробудить в матери хоть какие-нибудь если не родительские, то, на худой конец, просто амбициозные чувства, и найти для дочери лучшие возможности. Но Люська, к этому времени полинявшая и раздобревшая, опустилась совершенно и плевать хотела и на Иришку, и на ее жизненные перспективы. Из Дома актера незадачливая официантка давно уже уволилась. Точнее сказать, была уволена за выход на работу в подпитии и пререкания с отдыхающими, многие из которых, люди все значительные и обидчивые, на Люську неоднократно жаловались. И Люська определилась, не без помощи молоденького водителя Рафика, развозившего на грузовом мотороллере молочные заказы по пансионатам и санаториям, торговать к его дальним родственникам на городской рынок. В ведение Люськи поступил кусок прилавка, летом занятый зеленью и помидорами, осенью и зимой – расцвеченный в оранжевые цвета хурмой и мандаринами. Заработок был бы ничего себе, если бы Люська хоть иногда доносила б его до родного дома. Но подобный праздник в последнее время случался все реже.

Вольная пташка, да еще с непоправимо испорченной репутацией, Люська совершенно махнула на себя рукой. Подружившись на рынке с такими же, как она, бабами, незадачливыми в жизни и горластыми любительницами пропустить стаканчик, Люська, отстояв базарный день и сдав выручку перекупщику Ашоту Донатовичу, толстому и невероятно потному, но безупречно честному с продавщицами, и получив причитающуюся ей долю, отправлялась с новыми товарками, что называется, «заслуженно отдохнуть». Отдых в летнее время происходил в дешевой портовой закусочной, в холодное же – на квартире у Мурки, прозванной так за абсолютно драный кошачий вид. Мурка жила совершенно одна в не по-женски загаженной однокомнатной квартирке-пристройке без горячей воды и ватерклозетных удобств. Муж у Мурки давным-давно помер, отравившись собственного приготовления самогоном, сын же сидел по тяжелой статье с незапамятных времен.

Если с дамами увязывались кавалеры, в основном приехавшие сдать товар поставщики-частники, веселье обычно длилось до самого утра, а за «дополнительные» услуги Люська по привычке взимала с них наличными, теперь всего лишь пять рублей с носа. Но зато уж в отличие от бесплатных подруг ни в чем кавалерам не отказывала. Иногда особо щепетильных клиентов, стеснявшихся тесноты и непотребства Муркиной комнатушки, приводила спать домой.

Эти-то ночные постояльцы, когда наглые, а когда и протрезвевше-застенчивые, и доставляли Ирочке скудное денежное довольствие. Техника вытягивания наличности была не очень даже и хитра. Когда мать, с утра, как поезд по расписанию, отправлявшаяся неукоснительно на родную рыночную площадь, велела накормить чем придется пробудившегося гостя, Иришка, прежде чем подать поесть, на глазок определяла сущность и утренний настрой постояльца. Если тот вид имел невыспавшийся и понурый или просто растерянный от пробуждения в неведомо какой части света, Ирочка без обиняков, но ласково намекала, что за завтрак надо бы заплатить отдельно, хотя бы рубль, одновременно при этом заботливо опекала гостя, старалась накормить от души. И денежку в этом случае получала всегда, иногда и больше рубля – за приветливость и доброе слово. Если же гость вставал бодрячком и в совершенно чужом ему доме чувствовал себя, как в своем собственном, был с утра авантажен и нахален, то подход к нему у Ирочки имелся совсем иной, да и денежный расчет тоже.

Когда самоуверенный постоялец, чаще человек горячий и кавказский, видя смущение прислуживавшей ему миловидной и полуодетой девчонки, пытался продлить ночные удовольствия и неожиданно обнимал Иринку, тянул к себе на колени, тут и начиналось основное шоу. От наигранного девичьего смущения не оставалось и следа, Иришка принималась отбиваться и орать на всю улицу, поминая соседа-участкового и мамашу, которая, скажи ей дочка хоть полслова, не оставит от нахала мокрого места. Далее дело, ловко доведенное Иришей до мирного разрешения, редко заканчивалось меньше чем выдачей малолетней вымогательнице десятки за молчание.