Танец отражений. Память - Лоис Буджолд

— Вы их просмотрели. — Он вздохнул. — Я же сказал, чтобы вы этого не делали.

— Мне надо было убедиться, что это именно они.

— Нет, не надо было. Можно было просто уничтожить все.

— В конце концов я так и сделала. Я начала смотреть. Потом отключила звук. Потом пустила их на повышенной скорости. Потом стала просто проверять время от времени.

— Очень жаль, что вы меня не послушали.

— Мне тоже очень жаль. Марк, этих записей были сотни часов! Я не могла поверить, что их так много.

— На самом деле около пятидесяти часов. Или, может, пятидесяти лет. Но проводилось одновременно несколько записей. Я всегда краем глаза видел записывающую камеру, что бы ни происходило. Не знаю, зачем Риоваль их делал: изучать и анализировать или просто наслаждаться. Наверное, того и другого понемногу. Его проницательность просто ужасала.

— Я… не поняла кое-что из того, что видела.

— Хотите, чтобы я вам объяснил?

— Нет.

— Ну и хорошо.

— Могу понять, почему вы захотели, чтобы они были уничтожены. Попади записи в плохие руки… они стали бы страшным рычагом для шантажа. Если хотите, чтобы я поклялась молчать, я готова.

— Дело не в этом. Я ничего не намерен держать в тайне. Никто никогда больше не получит надо мной такой власти. Не будет дергать меня за скрытые веревочки. В общих чертах можете рассказывать хоть всей галактике — мне наплевать. Но… если бы СБ получила эти материалы, они в конце концов попали бы в руки Иллиану. А он не смог бы утаить их от графа — и от графини тоже, хотя, не сомневаюсь, попробовал бы. Или в конце концов от Майлза. Можете себе представить, как граф, графиня или Майлз смотрят это дерьмо?

Элен сквозь зубы втянула воздух:

— Начинаю понимать.

— Подумайте над этим. Я подумал.

— Лейтенант Айверсон разбушевался, когда, сломав дверь, увидел оплавленные упаковки. Он будет жаловаться начальству.

— Пусть жалуется. Если СБ готова начать жаловаться на меня и моих людей, то и я на них начну жаловаться. Например, где они, к дьяволу, были последние пять дней? Мне не будет ни стыдно, ни неловко напомнить об этом кому угодно, начиная с самого Иллиана. Пусть только попробуют встать у меня на пути… — враждебно пробормотал он.

Лицо у нее было зеленовато-бледным.

— Мне… очень жаль, Марк.

Элен неуверенно прикоснулась к его руке. Он схватил ее за запястье и сильно сжал. У Элен раздулись ноздри, но она не дрогнула. Он сел прямее, вернее, попытался:

— Не смей меня жалеть! Я победил! Прибереги свою жалость для барона Риоваля, если уж тебе надо кого-то жалеть. Я его поймал. Обманул. Победил в его собственной игре, на его собственном поле. Я не позволю превратить мою победу в поражение ради твоих чертовых… эмоций. — Марк отпустил ее руку. Она потерла кисть, не спуская с него пристального взгляда. — Вот и все. Я могу отбросить Риоваля, если мне не будут мешать. Но если окружающие будут знать слишком много — если бы они увидели те проклятые записи, — они никогда не могли бы об этом забыть. Их чувство вины возвращало бы их к этому снова и снова, и они возвращали бы к этому меня. Я не хочу сражаться с Ри Риовалем у себя в голове — или у них в голове — всю оставшуюся жизнь. Он умер, а я нет — и довольно. — Помолчав, он хмыкнул: — И признай, это было бы особенно плохо для Майлза.

— О, да, — выдохнула Элен, искренне соглашаясь.

За окном дендарийский катер, пилотируемый сержантом Таурой, поднял первую партию Дюрон на корабль Марка. Он помолчал, глядя ему вслед.

«Да. Вперед, вперед, вперед. Выбираемся из этой дыры: вы, я — все мы, клоны. Навсегда. Идите и станьте людьми, если сможете. Если я смогу».

Элен снова на него посмотрела:

— Они настоят на медицинском осмотре.

— Да, кое-что они увидят. Я не смогу скрыть побои, и, видит Бог, насильственное кормление скрыть просто невозможно. Гадость, правда?

Она кивнула, с трудом сглотнув:

— Я думала, ты… Нет, ладно.

— Правильно. Я говорил, чтобы ты не смотрела. Но чем дольше мне удастся избежать осмотра квалифицированными врачами СБ, тем более неопределенно я смогу говорить обо всем остальном.

— Но ведь тебе надо лечиться.

— Лилли Дюрона прекрасно поработала. И по моей просьбе все зафиксировано только у нее в голове. Я должен бы проскочить.

— Не старайся совсем увильнуть от лечения, — посоветовала Элен. — Графиня это заметит, даже если ты проведешь остальных. И я не думаю, чтобы не нужно… что-то еще. Не физически.

— А, Элен. Уж если я что и узнал за эту неделю, так это насколько у меня действительно не все дома, там, в голове. Самое страшное, с чем я столкнулся в подвале Риоваля, это чудовище в зеркале, в психологическом зеркале Риоваля. Мое ручное чудовище о четырех головах. Очевидно, пострашнее даже самого Риоваля. Сильнее. Быстрее. Хитрее. — Марк прикусил язык, почувствовав, что слишком много говорит. Он не думал, что идет к безумию. Он подозревал, что кружным путем идет к норме. Трудным путем. — Я знаю, что делаю. Где-то я очень хорошо знаю, что делаю.

— На записях казалось, будто ты обманываешь Риоваля, делая вид, что у тебя расщепилась личность. Говорил сам с собой?..

— Я никогда не смог бы обмануть Риоваля, делая вид. Он занимался этим много десятилетий, копался на дне человеческого сознания. Но моя личность не расщепилась. Скорее… вывернулась. — Нельзя назвать расщепленным то, что ощущается таким гармонично единым. — Я не решил что-то сделать. Я просто что-то сделал.

Элен смотрела на него со страшным беспокойством. Он не сдержал смеха. Но его веселье, похоже, отнюдь ее не успокоило.

— Ты должна понять, — сказал Марк, — что иногда безумие — это не трагедия. Иногда это стратегия выживания. Иногда… это триумф. — Он замялся. — Ты знаешь, что такое «черная команда»?

Она молча помотала головой.

— Я видел это в одном из музеев Лондона. Давным-давно, в девятнадцатом и двадцатом веках, на Земле были корабли, которые плавали по поверхности океанов. У них были паровые двигатели. Жар паровые двигатели получали от громадных угольных топок в брюхе корабля. И там были такие дураки, которые бросали уголь в топки. Внизу, в грязи, духоте, вони и копоти. От угля они чернели, и их прозвали «черная команда». И офицеры, и прекрасные дамы на палубе не желали иметь ничего общего с этими несчастными грубиянами. Но без них не было движения. Не было огня. Не было жизни. Не было пара. Черная команда. Безымянные герои. Уродливые простаки.

Теперь она точно решит, что он бредит. Тот гимн, который он хочет спеть своей черной команде, наверное, сейчас неуместен.

«Да, и никто меня не любит, — жалобно прошептал Обжора. — Ты уж привыкай».