Возвращение астровитянки - Ник. Горькавый

Мушкетёр, видимо, растерялся от такого напора и вильнул, заявив немного невпопад:

— Литература социальна, она задаёт систему координат для людского многообразия. Встречаешься с девушкой: «А вам „Мастер и Маргарита“ нравится? А Шекспир? А литгруппа „Бумажный перец“?» И по ответам понимаешь — близки ли вы с этой девушкой в интеллектуальном пространстве и стоит ли в неё влюбляться.

Мысль, что Мушкетёр может в кого-то влюбляться, очень не понравилась Ксении. Она снова перевела взгляд на строки Сартра:

«Произведения человеческого духа — это маленькие неприкаянные души, приобретённые по сходной цене… Послание — это душа, превращённая в объект. Душа, что с ней делать? Её следует почтительно рассматривать на расстоянии. Не принято без веских на то оснований раскрывать свою душу на людях. Но, по общепринятому согласию, при соблюдении известной сдержанности, кое-кому разрешено выставлять свою душу на продажу, и совершеннолетние могут её приобрести».

И неожиданно в Дюймовочке что-то сломалось. Она почувствовала себя маленькой неприкаянной душой, которую никто не хочет приобрести; посланием, которое летит в космосе уже сто тысяч лет, и никто его никогда не поймает.

Она, не прощаясь с Мушкетёром, выключила экран и зарыдала — как маленькая девочка, которую не взяли в балетную студию.

22.6. Исторический роман

В сенях загрохотали сапоги. Они вошли, липкие и чёрные, и зашагали по чистому полу и домотканым половикам. И в лица вошедших смотреть не надо — по бесцеремонности грязных сапог в его доме Прокопу всё стало понятно. Сердце сжалось, и он посмотрел на детей, жмущихся к матери. Шестеро. Что же с ними будет?

— Прокоп! — слишком громко гаркнул главный из вошедших, сосед Демид. — Собирайся! Высылаешься на север, как есть кулацкий елемент. С семьёй.

Жена Устинья заголосила как над покойником.

Бесполезно — этих пришельцев ничем не разжалобишь и не испугаешь: они уже испуганы до смерти. И топят других, спасая себя. Прокоп два года назад отказался вот так ходить и судить — и самого посадили на три месяца. В тюрьме он всё понял про этих, с винтовками. Винтовка — инструмент нехитрый, с ним легко управиться. Корову да пшеницу надо растить долго, да с трудом, да с умом. А тут — винтарь взял и всё у соседа отнял.

Р-р-аз! Быстро.

Две лошади и три коровы у Прокопа — конечно, он и есть враг.

Что будут делать эти революционеры, когда все справные соседи закончатся и некого будет грабить? Всех четырёх братьев Прокопа уже раскулачили: двоих — на северный лесоповал, двоих — на принудительную стройку.

Шум сборов и плач прервался один раз, когда пришёл уполномоченный в кожанке.

— Ссылку можно заменить. Поедешь строить тракторный завод. Тогда возьмёшь свою лошадь с телегой.

Выбирать не приходилось — лошадь была спасением для семьи с малолетками. Да и город всё-таки, не тундра. Может, хоть с голоду не помрём.

Сборы позволили недолгие, и вот заскрипели открываемые ворота. Жена снова заревела в голос и закрестилась на оставляемое родное гнездо. Прокоп даже не оглянулся. Шестеро детей — это больше всего сейчас заботило. Он шёл пешком, держа в руках вожжи.

За спиной раздался звон разбиваемых стёкол и ругань соседей, делящих добро из крестьянских сундуков. Прокопа обожгло ненавистью.

«Стервятники, трупоеды!»

Награбленное впрок не пойдёт, колом из горла вылезет — вот увидите.

Дорога, слякотная от осенних дождей, шла по его полю. Убранному по-хозяйски, с расчётом на весеннюю вспашку. А вот и лес у озера, который так и звался в деревне — Прокопьев лес.

Больно уколола крестьянская забота: озимые на дальнем клине не успел посеять! Прокоп отогнал лишнюю мысль и строго прикрикнул на жену:

— Хватит голосить, детей перепугала!

Впереди лежала осенняя дорога в сто двадцать вёрст. На двух телегах — три ссыльных семьи, десять детей. В пути уполномоченные люди ограбили ссыльных людей ещё раз.

А потом — каторжная двухлетняя работа.

Голодные дни и ночи. Сырая холодная землянка на втором участке, простудный кашель.

Тракторный завод рос на глазах и на костях. Тракторный завод? Чтобы помочь крестьянам землю пахать, да пшеницу сеять? Не о крестьянах тут забота — вон сколько крестьян согнали с земли, из-за завода и раскулачивали, бесплатную силу набирали.

Танки, танки пойдут с конвейера. Сеять смерть, жать жизни. Мир стал зверем, жрёт людей, как мельница. Как жить детям? Зачем их рожали, растили? Для того, чтобы в танк посадить или под танковую гусеницу положить?

Построили крестьяне завод быстро. Рекорд на людских жилах.

Тысячи землекопов и возчиков земли стали не нужны. Раскулаченных вызывали в контору.

— Паспорт есть? — спрашивал всех уполномоченный в кожанке. Близнец тому, кто раскулачивал? Или круглые ряшки у них у всех одинаковы?

— Откуда они у нас, гражданин начальник?

— Тогда — сутки на сборы и вон из социалистического города! Чтоб к завтрему никого здесь не было! Какие телеги? Какие поезда? Автомобиль чичас вам подадим. Геть!

Куда идти?

Опять в свои края.

И вот снова впереди лежит стодвадцативёрстная дорога. Снова грязная, снова осенняя, снова тоскливая. Уже без лошади и телеги. Весь нехитрый скарб — на своих горбах. Даже шестилетний Колька тащит тяжёлый мешок на спине.

Прокоп потрепал сына по вихрастой лохматой голове. Ах, малец, малец, сколько эта жизнь тебе ещё на спину навалит? Впереди — зима, еды нет, а время суровое, смертельно голодный тридцать третий год. Всё раскулачено, всё раскурочено. Соседи целую семью Христа ради не прокормят — не захотят, да и не смогут.

Дошли все восьмеро, не сдохли.

Жилист человек, а с детьми — так вдвойне. Сдаваться нельзя.

Родного хутора уже не было — соседи разобрали и вывезли всё до брёвнышка. Поля лежали в бурьяне и запустении. Эти грабители даже награбленным воспользоваться не могут. Только вершки собирают, безмозгло надкусывают — и выбрасывают.

Выкопали переселенцы землянку и стали жить, как звери в норе. Еды не хватало, и дети таяли на глазах как свечки. Прокоп смотрел на голодающих четверых сыновей и двух дочерей и сам есть не мог — отрывал от себя любую краюшку. И его могучий двужильный организм не выдержал.

Первым умер младший сын. Прокоп заболел от горя и больше не встал с лежанки. А может, душа решила, что долг мужчины как раз в том, чтобы умереть раньше своих голодающих детей и не отнимать у них последний кусок.

Умер Прокоп Петрович в землянке, не дожил до весны. Сорокалетний мужчина, отец, крестьянин.