Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова

Синекаев вскочил и пробежался по комнате. Когда он снова исподлобья взглянул на нее, она была еще спокойнее и холоднее. Она наблюдала за ним почти насмешливо. Ее голова была поднята, и пальцы, расцепленные, лежали на коленях.

Сила презрения держала ее сейчас высоко над волнами.

Синекаев молчал. Тогда Тамара сделала то, что потом сама не могла объяснить себе, словно это был порыв какого-то жуткого вдохновения. Она громко рассмеялась и небрежно, вызывающе закинула ногу за ногу, так что короткая юбка открыла колено.

— Значит, вы хотите, чтобы я уехала прямо сейчас? — спросила она с тем же странным весельем.

— Так было бы лучше всего, — пробормотал он.

Но Тамара покачала головой:

— Романы романами, товарищ Синекаев, а работа работой: срок моей командировки помечен послезавтрашним числом. Могу быть свободна?

Она опять засмеялась, жестко и в то же время легко, и прошла вдоль всего его кабинета, ни разу не оглянувшись, по длинной ковровой дорожке. Голова ее, увенчанная короткими косами, почти не колебалась. Он видел смуглую тонкую шею и высоко обнаженный затылок — и не мог от него оторваться, пока она не скрылась за дверью.

Дверь скрипнула, как новый сапожок. В ту же секунду Синекаев поднес руку к левой стороне груди. Невольное движение. Он почувствовал, как что-то стеснилось там: сердце усомнилось в его правоте. Он глубоко вздохнул, как бы выплывая на поверхность: нет, только так… Сама поблагодарит…

Преодолевая боль от обиды, нанесенной ему дерзкими глазами и высоко поднятой головой этой девушки, но в то же время напоминая себе в глубине души, что она одна из тех, для кого он живет, Синекаев еще раз вздохнул, уже свободнее, и, опустившись за стол, не позволяя себе делать паузу в рабочем дне, нажал кнопку:

— Пригласите следующего.

Вечерам того же дня Тамара снова вернулась в Сердоболь. Было не темно, но сумерки густели. Серые, еще слепые улицы, как вода, расступались перед машиной и смыкались позади.

Тамара сидела сзади, крепко держась за руку Володьки Барабанова.

С той минуты, когда ноги вынесли ее из кабинета Синекаева и она с той же жуткой легкостью, почти не касаясь земли, пробежала по всем коридорам и лестницам, а затем пересекла площадь и снова поднялась, уже по лестнице райисполкома, открыла рывком дверь Володькиной комнаты и увидела на секунду среди многих пятен других лиц, повернувшихся на стук двери, его лицо, обращенное к ней с испуганно-сострадательным выражением, — она уже не расставалась с ним весь этот длинный день.

Он вышел к ней тотчас; ей не пришлось ждать за закрытой дверью.

Она стояла, привалясь к стене, в полутемном коридоре (приемную Барабанова ремонтировали, и в кабинет вела боковая дверь).

Строительные леса закрывали окна, хлопали двери от сплошных сквозняков, то и дело по коридору пробегали, толкаясь, люди — Тамара все это видела, но не понимала. Силы ее иссякли. Благодетельного инстинкта хватило только на то, чтобы добежать сюда, в этот узкий, затоптанный коридор, похожий гудением своих сквозняков на аэродинамическую трубу; и здесь она стояла, прижавшись к стене, когда Володька Барабанов поспешно вышел к ней, плотно прикрыв за собой дверь кабинета.

— Почему ты не зашла сначала ко мне?! — сердито сказал он. — Тебе не надо было ходить к нему. Я же просил, чтобы тебя предупредили…

Она шевелила губами, словно хотела что-то ответить, но только медленно подняла веки, переведя на него помертвевший взгляд.

— Томка! — вскрикнул он в ужасе, вглядываясь в ее лицо. И вдруг обхватил ее обеими руками, забыв, что здесь людное место; а она припала к нему с протяжным стоном и замерла на его груди. Самопишущая ручка в боковом кармане его френча впилась железкой ей в щеку; потом несколько минут там оставалась вмятина.

— Вот что, — сказал Барабанов, вталкивая ее в какую-то пустую комнату, полную солнечного света. — Обожди меня здесь. Никуда не уходи. У меня там совещание. Я сейчас кончу. Мы поедем с тобой куда-нибудь по району. Слышишь, Томка? Сиди на месте и жди.

Уже уходя, по внезапному наитию он вытащил ключ из скважины и дважды повернул его за собой.

Потом она видела, как часто крутилась ручка, кто-то рвал дверь, и порадовалась, что он так сделал. Она не могла уйти. Ей было некуда уходить: Павел отрекся от нее. Тело ее обмякло, и теперь она чувствовала, как болят мускулы шеи, — наверно, оттого, что она так долго держала высоко поднятую голову перед Синекаевым. Ее охватило чувство тупого утомления, и она смотрела перед собой на небо, сиявшее в открытом окне, с покорностью жвачных животных. Потом взяла чей-то карандаш и стала писать вяло и почти бездумно на клочке бумаги:

«Ничего не болит и не грустно. Сижу, слушаю радио. Надо мной еще этаж: пять или шесть комнат. Сидим вдвоем: я и радио. Знобко. Здесь кто-то недавно курил. А сейчас дым выветривается. Или я привыкла к нему?

Не прощаясь, сошел по лестницеВ горьком запахе папирос…

Сижу и думаю странную мысль: в чем смысл жизни? Всегда думала, в том: дыши, живи, радуйся, работай, жди своей любви. Может, уже просто молодость прошла, вроде искать нечего? А зачем дышать, как работать, чему радоваться, если любовь умирает? Не знаю, как живут другие; может, у них несколько моторов, подгоняющих кровь?.. Нет, ждать еще буду, и радоваться, и дышать. Только вот Павла не будет, с его карими глазами, круглыми бровями и губами… тоже круглыми! Вот ведь смешное какое лицо…»

Она вдруг заплакала и стала рвать бумажку на мелкие клочки.

Когда опять дважды с сухим щелканьем детского пистолетика повернулся в двери ключ, она уже немного отдохнула от первого приступа горя; повернула голову к Володьке, увидела, что он в плаще, вспомнила о поездке и торопливо поднялась. Они спустились по лестнице, сели в машину — все это без одного слова. Единственно, что он мог сделать в пути, — это время от времени за широкой спиной шофера брать ее холодную руку. Тамара не отзывалась на пожатие, безучастно смотрела в сторону, но когда он выпускал ее пальцы, сама искала его руки.

Так они ехали не меньше часа, когда показался железнодорожный переезд. Соскучившийся шофер, заинтригованный долгим молчанием за своей спиной, полуобернулся, меряя их быстрым и любопытным взглядом, и небрежно сказал, указывая на молодой яблоневый сад вдоль полотна:

— А принялись саженцы, Владимир Яковлевич!

Сад был детищем Барабанова, он добился, чтобы его посадили, когда только пришел в район.

— Да, пожалуй, — отозвался сейчас Барабанов с полной безучастностью.

То, что увидел шофер, разочаровало его. Оба седока были не близко друг к другу; женщина откинула голову и, кажется, даже дремала, хотя глаза ее были открыты. Председатель райисполкома тоже сосредоточенно думал о чем-то своем, не обращая на нее внимания. А как были сомкнуты руки на коленях, шофер не мог видеть.

— Вот что, — сказал вдруг Барабанов, — рули к сельпо.

Это была тесная лавка с запахами лежалого штапеля и проскипидаренных полов. Несколько пыльных стаканов мутного стекла и брусы стирального мыла украшали ее полку. Вперемешку сюда сваливали в разное время штуки материи, спички, гвозди, соль. Не находящая спроса пирамидка крабовых консервов ютилась возле единственной бутылки шампанского с солидным стажем ожидания. И когда именно это спросил сейчас предрайисполкома, продавец потянулся и подал ее с чувством радостного изумления.

Выехав за деревню, Барабанов снова остановил машину, и они втроем распили вино, наливая поочередно в единственный стакан шофера с прилипшими ко дну крошками табака.

— Жажда, — неопределенно пояснил Барабанов и скомандовал: — А теперь сворачивай в лес.

Когда они вышли из машины и вдвоем вошли под густую пахучую сень (шофер поехал в объезд), Володька снова взял Тамару за руку.

— Ну, рассказывай. Да поскорей, пока не дошли до деревни.

Она покорно кивнула. Это был ее брат, ей незачем было больше от него таиться. Она рассказывала целый день, пока они ездили из сельсовета в сельсовет, в те короткие минуты, когда оставались одни. Потом замолкала на полуслове и снова спустя час возобновляла рассказ. Володька сердито хмыкал и огорченно вздыхал, сбоку глядя на нее.

В полдень, по дороге в лесничество, стало темно, как при затмении солнца: тучи, слой за слоем, настилали небо. И только настегав свое одеяло до конца, они прорвались. Сразу развиднелось. Белые полосы короткого ливня освежили воздух. Гремя о железную крышу дома лесника, деревянно стукаясь о стволы, дождь заиграл, засвистал в маленькие дудочки — и ему откликнулись синицы. Сиреневый куст возле крыльца шевелил ушами, отмахиваясь от поющих капель. Выкинув излишек, тучи снова сомкнулись и поплыли дальше, заметно поредев. А вокруг раздавалось равномерное падение маятников; лес превратился в безлюдную часовую мастерскую; словно в самом деле в полдень все ушли на обед: «Дзин-ток, дзин-ток». И один торопливый маленький пришепетывающий часовой механизм, еще не побывавший в починке: «Клюк-паш-ш… клюк-паш-ш… паш-ш-ш…» А потом отдельно, совсем молодо, звонко и озорно: «Клюк!»