Младший сын - Дмитрий Балашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Здравствуй, князь! Послан есмь от князя переяславского Ивана Митрича к тебе с грамотою!
Крайний боярин протянул руку. Федор, уже достав свиток, покачал головой и отвел руку.
– Грамота тайная. Князь Иван Митрич велел передать тебе прямо из рук в руки!
В палате повисло молчание. Потом раздался общий вздох, и кто-то из бояр молвил:
– Князь Иван умер!
Федор, задохнувшись, обвел глазами озабоченно-хмурые лица бояр, сделал шаг вперед и сказал, срываясь, прозвеневшим голосом:
– Данил Лексаныч! Покойный князь Иван велел передать тебе это из рук в руки с глазу на глаз!
Данил смотрел на него насупясь, задрав бороду. Тут только Федор сообразил, что, кажется, не поименовал его князем. Шумно засопев, Данил молвил наконец:
– Подойди сюда!
Федор, печатая шаг, подошел к Даниле, на мгновение их взгляды встретились, и Данил, только что готовый выгнать гонца из палаты, вдруг махнул рукой, и бояре, переглядываясь, начали подниматься и гуськом покидать покой. Они остались одни. Федор опустился на одно колено, сказал глухо:
– Прости, Данил Лексаныч… – И, с неловким опозданием, прибавил: – Княже… – И заплакал. Он стоял на коленях и плакал, и Данил смотрел на него и весь как-то опускался, и поникал, и не прерывал Федора, пока тот, справившись сам, не вытер рукавом лицо, поднял глаза и протянул грамоту:
– Вот! – сказал он и повторил еще раз: – Вот… Князь Иван, покойный, грамотою сей… Дарит тебе Переяславль.
Он встал с колен и стоял, немо выпрямившись, пока Данил, меняясь в лице, читал и перечитывал завещание и, отрываясь от строк, удивленно, смятенно, радостно взглядывал на Федора.
– При… живом? – спросил он, запнувшись.
– Сам отправлял. Своими руками вручал. Противень в Горицком монастыре. Кабы не держали меня здесь твои бояра, из утра бы еще вручил… Не узнал меня, князь? – вдруг спросил он почти грубо. Данил всмотрелся, заслонив глаза от свечи, спросил, еще не веря:
– Федя? Федор! – повторил он радостно и смущенно прибавил: – Голова у меня стала не та, забываю, прости. Да и поседел ты… По голосу-то враз не признал! Дак сам, говоришь?
– Сам. Он давно думал, со мной баял о том еще до Рождества. Коли решишь – спеши, Данил Лексаныч, а то Андреевы воеводы уже, верно, у нас сидят!
– Ладно, Федор. Спасибо тебе. Поделом и опозорил меня перед воеводами. Своих забывать грех. На вот пока…
Он снял, потужившись, золотой перстень с изумрудом, протянул Федору:
– И еще… Это спрячь, спрячь! Остановишься на посольском дворе…
– Прости, князь! – возразил Федор. – Отпусти в город, на посад, брат у меня тута и сын тоже.
– Сын?
– Служит у воеводы твоего, у Протасия, в молодших.
– Что ж ты… Сколь летов-то молодцу?
– Шестнадцатый уже.
– Грамоте разумеет? – строго вопросил князь. Федор кивнул.
– Дак его и ко мне на двор взять мочно! – предложил Данила.
– А поглядишь, княже! – ответил Федор. – Не забудешь, дак…
– Ну, ну, не срами, не срами! – чуть сведя брови, перебил его Данил и хлопнул в ладоши. Вошел слуга.
– Зови бояр! – приказал князь. Гуськом начали входить давешние бояре, с любопытством взглядывая на гонца.
– А ты ступай! – оборотился Данил к Федору. – Тамо скажешь, где пристал, чтобы найтить мочно.
На дворе к Федору подошел посыльный и с поклоном передал ему кошель, в котором, когда Федор принял кошель в руки, звякнули тяжелые гривны-новгородки. Ему вывели коня, отворили ворота. Двое ратников, тоже верхами, проводили Федора на посад. В улицах уже были поставлены рогатки, и без провожатых Федору много пришлось бы объяснять, кто он и откуда.
С забившимся сердцем Федор отворил калитку Грикшиного дома. Хрипло залаял пес. Грикша вышел сам. Не удивился, завел коня, затворил ворота. Прошли в горницу. Брат, видно, читал. Одинокая свеча горела на столе, и лежала открытая книга.
– Погодь, не буди! – сказал Федор, опускаясь на лавку и глядя на разметавшегося во сне сына. Потом перевел взгляд на брата, что молча доставал кувшин с квасом и хлеб.
– Князь наш умер.
– Знаю! – не оборачиваясь, отмолвил Грикша.
– Я его живым… – У Федора пресекся голос, и он замолчал.
– Ты с чем прибыл-то? – спросил брат, беря нож и отрезая краюху. Федор помедлил, не зная, может ли уже говорить. А, к утру вся Москва узнает!
– Завещание князя Ивана привез.
– Даниле? – без удивления, как о жданном, спросил брат. Федор кивнул и выложил на стол золотое кольцо. Грикша сел, вздохнул, налил себе тоже квасу, мотнув головой в сторону кольца, велел:
– Спрячь!
Выпил, вытер бороду, сказал, вздохнув:
– Войны не миновать!
– Тятя? – раздался сонный голос сына. – Тятя приехал!
Выпутавшись из одеяла, он подбежал к отцу, неловко, по-телячьи, ткнулся губами отцу в бороду.
– Тятя… Приехал… Приехал же! – повторял он, не зная, что еще сказать. Федор привлек его к себе и так и сидел, вдыхая здоровый сонный запах сына, радуясь и отдыхая после тяжелого суматошного дня… Он свое дело сделал. И последнюю волю князя Ивана исполнил. Теперь черед за Данилой, как уж он сам решит!
Глава 123
Данил Лексаныч, когда бояре зашли в палату и уселись, а переяславский гонец покинул покой, оглядел своих советников и воевод грозно-веселым взором, пожевал губами, потом протянул грамоту Бяконту и, откидываясь в кресле, сказал:
– Князь Иван оставил Переяславль мне! Чти вслух!
И, когда смятенные воеводы выслушали завещание, помолчав, твердо примолвил:
– Како помыслим о сем, бояре?
Кто-то потянул пергамен из рук Бяконта, завещание обошло круг. Каждый хотел хотя бы потрогать свиток или прикоснуться рукой к вислым серебряным печатям с клеймами покойного Ивана.
– Великий князь знает? – спросил Протасий.
– Надо думать, вызнал уже! – возразил кто-то из бояр. Тут все заговорили враз, перебивая друг друга.
– До утра отложим! – сказал наконец Данил, утомясь. Да и боярам надо было дать помыслить о себе.
В теремах, куда Данил прошел через висячую галерею, уже знали. Полуодетые княжичи во главе с Юрием толпились у дверей покоя.
– Да, да! – бросил им отец, проходя. – Спать, спать!
Овдотья в одной рубахе стояла у стола босиком, расставив толстые ноги, и наливала из кувшина квас. Данил сбросил княжескую епанчу на руки сенной девке, свалился на лавку. Девка стащила с него сапоги и убежала. Данил пил и ел, поглядывая на жену, на ее крепкое еще, раздавшееся вширь тело, колышущиеся под рубахой груди. Кончив, обтерев рот, привлек ее к себе, ткнулся носом и бородой в мягкий бок.
– Вот, жена! Отцов удел…
– Ты хоть рад ли? – спросила Овдотья, выпрастывая голые руки, чтобы поправить косы.
– Андрей ить не смирится!
– Гони ты его в шею, Андрея! – взорвалась Овдотья. – Свое добро уступать!
Он поглядел снизу вверх на красное, разгоряченное лицо жены, захохотал, шлепнул княгиню по мягкому.
– Пошли спать! Утро вечера мудренее!
Уже когда улеглись и задернули полог постели (девка, неслышно ступая, пришла прибрать со стола и вышла опять), Овдотья, поворочавшись, посунулась носом к плечу мужа, погладила его по груди, спросила негромко!
– Не откажешься?
Данил молча забрал ее мягкую ладонь, подсунул под щеку себе, прикрыл глаза и, уже засыпая, пробормотал:
– Да нет… Как тут откажешься… Драться буду, а от Переяславля, от отчины отней, не откажусь…
Юрий, так тот совсем не спал этою ночью. Сперва еще полежал на спине, слушая, как посапывает беременная жена (первый ребенок умер, едва родившись, и затем был выкидыш. Дети что-то не задались Юрию). Потом, чувствуя, как кровь ходит глухими толчками, встал, живо оделся, прошел на галерейку. Вздрагивая от ночной весенней свежести, ждал рассвета. Небо зеленело, яснело, розовело. Сторожа дремала внизу, у ворот. По стене, плохо видный отсюда, расхаживал ратник.
«Даст ли мне батюшка Переяславль или не даст? – гадал Юрий. – Может, и сам туда воротится!» Все то, что говорил о городе прежде отец, все те места, что показывал ему Данила, мало занимавшие прежде Юрия, – все вспоминалось теперь с великим значением. Он перебирал в уме переяславских бояр: Терентия, Феофана, Гаврилу и прочих, вспомнил даже и того послужильца, о котором баял батя, учились вместе, кажись, Федора, – и имя вспомнил! Да не он ли нынче и грамоту привез? Всех их теперь надо было помнить, каждого обадить, привлечь… Переяславль! Не эта же Москва вшивая! Дедов град!
– Не спишь, Юрий Данилыч? – окликнули снизу. Юрий свесился через перильца, увидел скалящуюся рожу своего выжлятника, что, верно, сейчас ходил кормить хортов – борзых псов, покивал, прокричал что-то в ответ, сам не понял, что: мысли были все там. Он поежился, почесал ладони. Всегда чесались, когда сильно чего хотел. Постучал мягкими сапогами нога о ногу. Скорей бы уж батюшка вставал, чего решат!
