Красная тетрадь - Екатерина Мурашова

Именно в этот момент, стоя у тела убитого провокатора, я понял, что никогда не смогу жить в Сибири. Слишком дикий для меня край, слишком свободный в выражении своей любви и ненависти. Из привязанности ко мне Лисенок и Волчонок убили Гавриила. Из странной смеси любви и ненависти мирный инженер Опалинский превратился на этой земле в опасное чудовище и погубил бог весть сколько жизней. И прочее, и прочее, и прочее. Здешняя нескованность условностями цивилизации непосильна для меня. Здешние «красные тетради» почти нечитаемы. Только вдали отсюда, в романах, извольте, с удовольствием. А так – снова бежать. Обратно в Россию. Что и как там меня ждет, я не ведаю, но и здесь оставаться, глядеть в глаза этих детей, я просто не могу. Пусть я тысячу раз трус и ничтожество, но – не могу!

Приняв решение, отправился назад по тракту, чтобы известить исправника о трагической гибели Гавриила Давыдова.

Едва проехав треть пути, встретил Василия Полушкина, который медленно, почти отпустив поводья, ехал мне навстречу и, видимо, по своей привычке любовался подсолнухами, которые парадоксальным образом были видны даже в почти полной темноте.

Надо думать, что Вася, как и некоторые другие известные мне местные жители, видит в темноте. Далеко не доезжая до меня, он окликнул меня следующим образом:

– Что случилось, Андрей Андреевич? На вас лица нет!

В двух словах я нарисовал ему свою версию трагедии (разумеется, я говорил о несчастном случае). Василий сочувственно качал головой, цокал языком, но, кажется, не особенно удивился или опечалился.

– Если желаете, я могу сам известить полицейских, – предложил он. – Вам ведь, кажется, нехорошо. А у меня все равно особых дел нет. Вот езжу, любуюсь…

Я поспешно и малодушно закивал, едва ли не подобострастно бормоча слова благодарности.

– Вот и договорились, – кивнул Василий. – Едемте. Я в полицию, а вы домой – отдыхать и в себя приходить. Место, о котором вы говорили, я знаю прекрасно, и легко укажу. А уж завтра, коли им надобно, они вас по делу и опросят…

Некоторое время ехали молча. Молчание, а скорее, собственные думы, тяготили меня, как мешок с каменьями на загривке.

– Василий! – заговорил я. – А эти ваши подсолнухи, что они такое?

– Дорога свободы, – усмехнулся Полушкин.

– Что?!

– Когда-то, еще в школе, Левонтий Макарович рассказал мне, а после я и сам читал в книге. Эти люди жили в Америке, называли себя мормонами, верили в Христа, но как-то по-особенному. Спасаясь от гонений, они покидали Миссури, и уходили через континент в поисках необжитых мест, чтобы основать свой собственный город. Так вот, дорогу, по которой они шли, они называли «дорогой свободы», и обсаживали ее подсолнухами, чтобы те, кто захочет пройти за ними вслед, могли найти их счастливый город…

– Красивая история, – согласился я. – Но вы, Василий…

– Я с самого детства, всегда мечтал заниматься наукой, учиться в Петербурге. Но… Сами знаете: человек предполагает, а Бог располагает…

– Василий, что вас держит здесь теперь? Разве у вас не достанет денег, чтобы уехать?

– Простите, Андрей Андреевич, но я не хотел бы сейчас говорить на эту тему… Может быть, в другой раз…

Внутренняя сила и внутреннее достоинство в молодом подрядчике было того сорта, который с самого начала исключал всякую фамильярность. Право, только моя собственная (вполне, впрочем, понятная, но оттого – ничуть не извинительная) минутная развинченность позволила мне столь бестактно полезть в душу к малознакомому, в сущности, человеку.

– Простите и вы меня.

– Не стоит. Я бирюк, как многие сибиряки, не берите в голову. К тому же наши побудительные мотивы не всегда легко выразить словами…

– Как вы правы! – воскликнул я с фальшивым воодушевлением и снова ощутил пригасшие было движения желудка. На этот раз меня тошнило от самого себя.

Пришел домой, но как-то не находил места. Ноги сами собой вынесли на улицу, принесли к дому Веры Михайловой. О чем хотел говорить? Зачем? Теперь уж не вспомнить. В окнах светло, стало быть еще не спят. Стоял у крыльца, кто-то из собак почуял – взгавкнул. Дверь отворилась, на крыльце – Соня, тоненькая, как былинка, на голове банты, за спиною свет, похожа на эльфа с картинки. Не удивилась, не испугалась, ничего.

– Андрей Андреевич? Вы к маме? А она на кладбище к Матвею Александровичу пошла. Тут недалеко, если у вас что срочное, – пройдите туда. А может, подождете туточки? Я чаю подам…

– Нет, спасибо, милая.

Кой черт понес меня на кладбище?! Глупость!

Пахло отчего-то мокрым сеном. Вера стояла на коленях, но выпрямив спину, в какой-то очень гордой и одновременно спокойной позе. «Как у себя дома,» – так мне отчего-то подумалось. Во всех других положениях, где я ее видел, чувствуется в ней все время какое-то напряжение. А здесь – не было его.

Говорила вслух, громко, но я сначала не понимал, и сообразить не мог, отчего не понимаю. Потом только дошло – говорит по-французски. Когда-то я французский учил, но практики не было, помню плохо. Потому понимал с трудом. А уж перевод стихами (а то были стихи!) на русский мне и вовсе не под силу. Отчего-то сразу догадался, что стихи – ее собственные, Верины.

Где-то так:

«Тысячи звезд я вижу на небеИ самая яркая из них – ты,Тысячи листьев шумят в кроне дуба,И один из них листок – ты,Тысячи серых гусей летят весной на север,Вожак самой большой стаи – ты.Тысячи людей ежедневносжимают друг друга в объятияхИ говорят друг другу слова любви.Все они творят нашу с тобой любовь,Но не знают об этом.Благослови их Господь!»

Я, разумеется, тихо ушел, не сказавшись. И снова, уже окончательно, понял: уеду! Уеду при первой же возможности!

Февраля 25 числа, 1893 г. от Р. Х., г. Егорьевск, Тобольской губернии, Ишимского уезда.

Дорогая Софья, приветствую.

Леокардия Златовратская пишет к тебе с просьбой. Помнишь ли еще? Скорее – позабыла давно, но это не важно.

Мы живем помаленьку. Беды не обходят стороной. Ипполита арестовали за противоправительственную и прочую нелегальную деятельность. Удивляться не приходится – к тому шло. Содержат в Тобольске. Надя там же. Служит при лазарете, через то доставляет мужу всякие послабления. Живы, здоровы, и слава Богу. Написали прошение на высочайшее имя, но я не слишком надеюсь.