Остров Буян - Степан Злобин

— Да постой, окаянная прорва!.. Как кляча с горы, право слово! — воскликнул хлебник. — Ты слушай меня: кабы я за червонцы им продался, то был бы анафема проклят, слуга бесовский, Июда… Да ты — не псковитин, не русский!.. А немцу какой грех?

И «немец» вдруг понял сам:

— Дед мой немец был свейский и батька был немец из самой Стекольны. А я, слышь ты, тульский кузнец. Ведом тебе Тула-город немецкий?! — хитро подмигнув, спросил он.

— Тула наша, — сказал Гаврила.

— Вот то-то оно! Тула наша, и я, стало, наш! — заключил Иван Липкин.

— Левонтьич, к тебе старик Калиник, с Немецкого двора караульщик, — сказал Прохор Коза.

Хлебник живо припомнил Глухую Калину с Рыжей Рябиной — с калиниковым дурачком Петяйкой, любителем иноземных денежек, которого Кузя с Иванкой в детстве дразнили, чем огорчалась мать Кузи, которая почитала за грех обижать дурачка.

— Пошто он ко мне? — удивился Гаврила.

— Мне не сказывается, а просился свести к тебе, да, лопочет, «по тайному делу».

— Что за тайность, папаша? — крикнул Гаврила на ухо старику, оставшись с ним наедине.

— А ты не шуми. Про тайности крику не надо, я и так все услышу, — сказал дед Калина неожиданно тихо. — Только перво тебя упрежу — ты в мятеж не путай меня. Человек я царский, и мне ваш мятеж ни к чему. А чего я тебе открою, то пусть с тобой и помрет: государева служба моя за немцами дозирать. Я все их языки разумею. Мыслят люди, что глух, ан глухота моя — царская служба. Надобно мне по субботам во всенощной час ходить к воеводе с теми делами, да воеводу ты ныне держишь в тюрьме. К кому же?.. А дело мое безотложно. Вот и пришел.

— С чем же? — спросил удивленный Гаврила.

— А ты лучше слушай. — Старик зашептал: — Есель Маркус, гданьский купец, литовец, на неделе поедет домой за рубеж. А с ним изменная тайная грамота, чтобы в Полоцком граде наймовать тысячу конных литовцев, а чья та грамота, я не дознал. Ты дознавай. Разумеешь?

— Прохора со стрельцами тотчас же пошлю на Немецкий двор за литовцем! — загорелся Гаврила.

Старик покачал головой:

— А ты не спеши — не блоху ловить! Как они ехать сберутся, то велят Петяйке коней посытнее кормить в дорогу овсом. Он тогда прибежит к тебе, скажет. Тогда и хватай по пути, а в Немецкий двор чтобы стрельцы ни ногой… Такого обычая нету, — строго сказал старик. — Разумеешь?

— Левонтьич, чего ж ты творишь! — воскликнул Томила, входя в Гремячую башню и оглядевшись.

В углу стоял горн с углями, с потолка свисали дыбные кольца. Разбойник Серега Пяст чинил одно из колец. Куча зеленой лозы лежала в углу…

— Палачом ты стал, что ли? — сказал Томила. — В своем ты уме?! Хватаешь кого попало, да палишь огнем, да хлещешь, да мучишь…

Хлебник поглядел на него безразличным, пустым взглядом, отвел глаза и сказал Пясту:

— Вели Уланке огонь раздувать да щипцы изготовить… Да скажи Агафоше литовска купца волочить.

— Левонтьич! Ты что, как во сне?! Пьян ты, что ли?!

— Пьян, пьян, — небрежно ответил хлебник.

— Левонтьич, да что ты, оглох, что ли? Сядь! — требовательно вцепившись в рукав, почти закричал Томила.

— Ну, чего тебе надо, подсыльщик? — спросил хлебник.

Он стоял среди башни, сгорбленный, потяжелевший, вдруг ставший старым. Открытая волосатая грудь его провалилась между плечами, рубаха висела на них посконным мешком. Лицо его пожелтело, волосы слиплись, закрывая высокий лоб, под глазами нависли мешки, и щеки запали.

— Вишь, тебя скрючило как! — сказал летописец.

— Как скрючило?

— А душой ты не прям, а скрючен: сумненья в тебе на всех. Знать, тяжко?

— Палачом не бывал доселе, — ответил хлебник со вздохом. Он опустился, вдруг присмирев, на скамью.

— Серега! — окликнул он Пяста. — Погоди. Дай мы тут потолкуем. Потом…

Он провел ладонью по потному лбу.

— На тебя нет сомненья, Иваныч, я так зарычал, по злобе. Верю тебе… У тебя — сердце чисто… Ты не от Земской избы — от горячего сердца подсыльщик.

— А ты и палач от сердца, Левонтьич! Да слышь ты, уйми его жар, искры летят от него, и пожар натворишь…

— Пожар? — задумчиво переспросил Гаврила. Он прислонился к стене головой и вдруг весь обмяк и всхрапнул.

В первый миг Томила подумал, что хлебник внезапно скончался. Он даже вскочил было с места, но мерный храп раздавался в башне… Летописец глядел на лицо Гаврилы.

«Тяжел ему груз — экий город тащить на спине, — думал он. — Надорвался Гаврила, вот то и к пыткам пристал. Сил не хватило, чтоб мудростью править, он — страхом, а тут-то и ждет погибель!»

Шли минуты…

— Пожар? — как будто не спал, тем же тоном, внезапно проснувшись, спросил Гаврила. — Он горит уж, Иваныч, пожар-то… Слышь, Иваныч, не так ты, как надо, мыслил. И я тебя перво-то слушал. Теперь слушай ты: нынче ко мне из Земской избы присылали Устинов да Мишка Мошницын: мол, как я посмел хватать земских выборных… Я им сказал: вас в измене найду, то и вас под пытку. Мошницына — под батожье, а Устинова разом на дыбу!.. Испужались!

Гаврила внезапно захохотал…

— Сколь измены, Иваныч! — сказал, вдруг утихнув, Гаврила. — Ты и не ведаешь, братец, чего творится! Повинщики живы и новое челобитье повинное пишут. Каб хлеба было довольно, тогда бы держались, а тут народ голодает, они и пишут!.. Поповщики есть — попов хотят в город пустить, что от Земска собора скочут, а там за попами — и войско… А ныне литовщики завелись. Я чаял — брехня: мыслил — большие зря поклепали, чтоб рознь учинить… Ан дознался — литовщики есть! Поймал на Немецком дворе… Ныне стану пытать… А в Земской избе отыщу измену — то разом долой и башку!..

— Чего же ты хочешь? — спросил Томила.

— Единства хочу! — воскликнул хлебник.

Он снова захохотал неожиданно, нескладно и громко.

— Хочу единства, Иваныч. А ведаешь — что есть единство? Я есмь един — то единство! Вот оно где! Кто против — долой башку! Вот единство! Рознь извести. Повинщик? — казнить! Поповщик? — клади под топор! Литовщик? — замучу насмерть!.. Дворян изведу. У Мишки Мошницына царские житницы отниму, хлеб раздам народу, всю Земскую избу — в тюрьму! Крестьян впущу в город. Послал уж Иванку к ним с Кузей… Напишу в Печоры монахам, чтоб крестьянам дать пушки и порох!.. Кудекуша, слышал ты, был?.. — спросил хлебник, забыв, что он сам впервые услышал имя Кудекуши от летописца.

— Слыхал, — ответил Томила.

— Вот так-то и стану, как он, управляться… Ты Белый город писал?.. Ан в Белый-то город дороги красны от крови… По белой дороге пойдешь — и век не дойти, а кровяна-то дорожка прямая… Прямая душа-то по прямой дороге идет. Не страшись замараться!..

Хлебник умолк. Несколько секунд лицо его расползалось опять в безвольный, лишенный выражения блин, веки дрожали, борясь с новым приливом мгновенного сна. Он тряхнул головой, отгоняя дремоту, и резко закончил:

— Дворян показню, учиню все новым урядом, а там призову и тебя, и Мошницына, Прошку Козу, попа, да еще… Убили дворяне Ягу… Ну, еще кого… Не пойдете — силой велю привести! Вас посажу у расправных дел вместе со мной.

— Добром придем, сядем, — сказал Томила.

— А кто не придет добром — приволоку! — повторил Гаврила. — Ну, покуда ступай, ступай… В заплечных делах свояков не бывает. Уходи, еще дело есть ныне… — решительно заключил Гаврила.

— Серега, давай! — крикнул он, распахнув дверь и подталкивая к выходу летописца.

Томила шел через город. Разговор с хлебником его взволновал. Он видел, что Белый город растаял, как дым, что Белое царство осталось бредом, пустой, несбыточной сказкой, что все мечты о единстве и мире сами собой пошатнулись, и вовсе не главным виновником в этом был хлебник…

Но хлебник верил еще в справедливость, в новую, но боярскую, не дворянскую правду. Хлебник боролся со всеми, кто смел на нее восстать, боролся нещадно, и бог знает что лежало еще впереди!..

Глава тридцатая

Угли в костре едва тлели. Казаки ели похлебку, сидя вокруг огня. Лесные тени сгущались. Наступала сырая, прохладная ночь.

— Степан, клади ложку! — сказал один из казаков. — Как в прошлую ночь, пузо набьешь — и заснешь в карауле…

— Сколь ден уже идем, а шишей не видать, — возразил второй казак, — и похлебка-то не густа, с нее не уснешь!

— Братцы, ради Христа, — раздался голос из ближних кустов.

Все пятеро казаков разом вскочили, схватившись за сабли и за пистоли.

— Кто тут? — крикнул один из них, выступая вперед.

— Православный, братцы! Спал тут в кустах, а проснулся — гляжу, вечеряют люди. Я мыслил — шиши, лежу и дыхнуть не смею… А как услыхал, что сами шишей опасаетесь, то и душой осмелел…

— Выходи! — приказал казак.

Молоденький малый в цветном кафтане, в собольей шапке вышел к костру.

— Кто вы, оружные люди, не казаки ли?