Тайный агент Её Величества. Книги 1-5 - Алла Игоревна Бегунова

Оказывается, в теоретических произведениях суфии давно сформулировали понятие о четырех формах познания, символами которых являются четыре жидкости.

Первая форма познания подобна воде.

Практически каждому человеку без подготовки доступно восприятие и постижение явлений окружающего мира с помощью пяти органов чувств и разума. Эта форма познания породила науку. Как вода, она легко усваивается, но мало что дает верующему, хотя без нее жизнь невозможна.

Вторая форма познания подобна молоку.

Главную роль здесь играет воображение и интуиция человека, его умение улавливать отголоски иных миров в своем сознании и облекать их в слова, образы, звуки. С этой формой познания связаны искусство, литература, мышление. Символ интуитивного познания – молоко, оно более питательно, чем вода.

Третья форма познания подобна молодому, жидкому меду.

Опыт Пророка Мухаммеда и корифеев суфизма, выраженный в их теологических творениях, во многом отличается от непосредственного восприятия мира. Все они имеют дело с реальностью без вкуса, запаха, цвета, звука. Она не оказывает воздействия на органы чувств, но дает верующему необыкновенно яркие ощущения. Суфии сравнивают ее с медом: весьма питательно и в то же время очень сладко.

Четвертая форма познания подобна вину.

Только специально подготовленный человек, избранник Бога, развивший в себе особое, духовное восприятие мира, способен на переживание ВЫСШЕЙ РЕАЛЬНОСТИ, которая не доступна ни органам чувств, ни интуиции. Тогда познание из последовательного, логического акта становится Божественным откровением, озарением. Суфий достигает мистического экстаза. В чем-то это похоже на воздействие вина, но вина Божественной мудрости. Опьяненные им есть свидетели ИСТИНЫ.

Вот о каком вине писал в рубаях Умар ибн Ибрахим ал-Хайам, великий суфий.

Энвер говорил так долго и увлеченно, что спорить с ним или задавать провокационные вопросы уже представлялось Анастасии опасным для дела. Хотя она, припомнив кое-какие стихи персидского поэта, находила в них слова «сок винограда», «кувшин вина», «глоток вина», «сто чаш осушу», «я, правда, пьяница, блудник и мужелюб», «умирая с похмелья». Значит, не только неземное вино Божественной мудрости употреблял Хайам…

Из всего сказанного, тем не менее, вырисовывалась картина, весьма интересная для секретной канцелярии. В сущности, молодой дервиш рассуждал о собственной исключительности, о полной независимости от мирских правителей и законов, ими установленных для своих подданных. Посредством отшельничества, изнурения плоти, упражнений на концентрацию внимания и медитации суфий достигает единения с Богом и имеет право, не подчиняясь никому, сам решать, что в этой жизни хорошо, а что – плохо.

Суфизм превратил Энвера в законченного индивидуалиста. Это было очень ценное качество на фоне толпы его соотечественников – малообразованных, фанатичных, живущих по понятиям родо-племенного строя, легко управляемых духовенством, которое внушало им неистовую ненависть ко всем иноверцам.

Впрочем, свободное толкование догматов ислама могло стоить монахам жизни. Например, шейха Хусайна ибн Мансура ал-Халладжа, основателя одного из братств, жившего в Багдаде в X веке, били плетьми, распинали на кресте, затем обезглавили, тело сожгли и пепел бросили в реку с минарета. Другой знаменитый проповедник суфизма Съеча Сити Дженар, живший в XV веке, много лет провел в тюрьме и в конце концов тоже был казнен…

Гладкие каменные плиты во внутреннем дворике Тахталы-Джами (мечети с деревянным полом. – А. Б.) еще хранили тепло жаркого крымского полдня. Но тисовые и буковые деревья, обрамлявшие двор и небольшой водоем с фонтаном для ритуальных омовений, уже отбросили длинные тени на землю. Служки из мечети подметали плиты вениками, расстилали на них ковры и раскладывали подушки, образуя во дворе ровный правильный круг.

Русские путешественники, ведомые Энвером, пришли на «хадарат» в числе первых.

Само собой разумеется, одежда их оставалась восточной: Анастасия – в белой накидке «фериджи», ее охрана – князь Мещерский, сержант Чернозуб и капрал Ермилов – в кафтанах, но теперь – вооруженные саблями. Молодой дервиш сразу представил гостей шейху тариката мавлавийа Ходже-Ахмаду. Глава братства сказал русской женщине несколько приветственных слов и протянул руку для поцелуя.

Это был знак особого благорасположения. Аржанова, наклонившись, слегка коснулась губами сухой, морщинистой ладони почтенного старца. Худой и невысокий Ходжа-Ахмад носил одежду, одинаковую с другими монахами, но серовато-беловатый балахон его дополнял не простой колпак, а с навернутой на него белой чалмой, обозначающей, что ее обладатель совершил паломничество в Мекку. Анастасия передала ему два мешочка с монетами и поблагодарила за высокую честь, ныне ей оказанную.

– Давно ли, дочь моя, ты перешла в нашу веру? – спросил шейх.

– Полтора года назад.

– Срок небольшой. Но на нашем языке ты говоришь довольно гладко.

– Думаю, Аллах помогает мне.

– Сегодня ты увидишь, как Его благодать снисходит на посвященных.

– С трепетом в сердце буду ждать этого чуда.

– Место для тебя и твоих слуг готово. Садись вон там, под деревом, – старец указал на раскидистый бук, что рос почти у самого водоема. – Вам подадут кофе, выпей чашку сразу и до дна…

В качестве накиба-ал-меджлиса, или распорядителя собрания, выступал уже знакомый Анастасии Юсуф-эфенди. Он встречал каждого гостя и усаживал его на подушку возле круга. Собралось человек двадцать пять. Кроме Аржановой, женщин не было. Да и она находилась достаточно далеко от мужчин и в общей с ними молитве принимать участия не могла.

Наконец, Ходжа-Ахмад вышел на середину круга и сел на подушку, положенную там. Мгновенно установилась полная тишина. Шейх дал знак Юсуфу-эфенди. Тот негромко, но медленно и отчетливо стал читать наизусть фрагмент из древнего сборника хадисов «Муснад», трактующий об отношении Бога к людям:

– Ничего из того, что сделает Мой слуга для приближения ко Мне, не дойдет до Меня скорее, чем исполнение им долга, мною предписанного. Мой слуга приблизится ко Мне, творя и другие дела, показывающие его преданность ко Мне, и тогда Я возлюблю его. Я стану ухом, которым он слышит, глазом, которым он видит, рукой его, удар наносящей, ногой его, ступающей по земле…

Пока накиб-ал-меджлис говорил, служки разносили маленькие металлические чашечки с горячим кофе. Участники собрания выпивали его одним глотком. Аржанова поступила так же, и скоро почувствовала, что напиток оказывает на нее какое-то странное воздействие: сердце забилось сильнее, дыхание участилось, а в голове как будто просветлело. Она оглянулась на Мещерского, сидевшего на подушке справа от нее. Похоже, и он испытывал нечто подобное.

Однако «зикр» только начинался.

После чтения хадиса Ходжа-Ахмад громко продекламировал первую часть шахады: «Ла-иллаха-илла-л-лаху» – «Нет никакого божества, кроме Бога». Присутствующие хором повторили ее вместе с главой братства двадцать раз. Их голоса ритмичным эхом перекатывались во дворе мечети, создавая своеобразную звуковую волну.

– Хува, хува, хува, Аллах! – провозгласил шейх, вставая с места.

– Хува, Аллах, хува! – отозвались участники «зикра», тоже поднимаясь с подушек.

– Хува, Аллах, хай ва даим! – трижды повторил шейх.

– Йа азиз, йа азиз![100] – трижды ответили ему молящиеся.

Затем раздались резкие, пронзительные звуки турецкой флейты и словно бы оттеняющие их равномерные удары барабана. На пустое пространство круга вышли шесть суфиев. Энвер находился в их числе. Они приняли особую молитвенную позу: ладонь правой руки обратили к небу, ладонь левой руки – к земле, отставили в сторону левую ногу, чтобы отталкиваться ею и поворачиваться на правой ноге.

– Ла-иллаха-илла-л-лаху-ва Мухаммаддун расулу-л-лахи! – голос шейха сделался подобным грому, когда он впервые произнес всю шахаду – исповедание веры – полностью.

Новый удар барабана заставил Аржанову вздрогнуть и обратить взор на дервишей в центре круга. Закрыв глаза, они начали свой мистический танец. Каждый из них кружился вокруг собственной оси. Вместе с этим они двигались один за другим, сохраняя точную дистанцию, по кругу. Они изображали ход планет вокруг Бога. Их серовато-беловатые балахоны стали приподниматься и как бы раздуваться под действием центробежной силы, напоминая большие распускающиеся цветы. Двойное вращение все убыстрялось. Барабан и флейты задавали ему темп и оглушали всех: тех, кто танцевал, и тех, кто безотрывно наблюдал этот танец.

Перед глазами Анастасии возникали какие-то неясные тени. Яркий свет сменяла темнота. Это было и радостно, и страшно. Она чувствовала такую легкость во всем теле, что хотела броситься вперед и присоединиться к танцующим, чтобы дать выход невероятным ощущениям, переполняющим сейчас ее сердце. Но следовало держать себя в руках. Бешеным усилием воли Аржанова перевела взгляд от дервишей, кружившихся в центре круга, на других участников «зикра», теснившихся по краям его.

Это лицо она узнала бы из тысячи лиц. Глаза – темно-карие, почти черные, как дно колодца, нос – с небольшой горбинкой,