Талант (Жизнь Бережкова) - Александр Бек

Захлопнув атлас, он сказал:

- Вот, Алексей Николаевич, и проясняются наши перспективы. Проведем это через Госплан, включим в пятилетку института...

Перечеркнув обложку, он там написал: "ГД-24". "ГД" - значило "глиссерный двигатель".

- Одну нашу задачу мы, следовательно, утрясли, - продолжал Новицкий и протянул мне атлас. - Пожалуйста, вам и книги в руки.

Я охотно принял это задание. И опять с уважением посмотрел на своего директора. Да, абсолютно реальная вещь! Итак, у меня на счету будет уже два мотора - тракторный в шестьдесят сил и этот, глиссерный. Неплохо!

10

- Второй вопрос у меня к вам, - сказал Новицкий, - это пятилетка института. В частности, по вашему отделу. По существу, в данный момент ее нет...

- Конечно, Павел Денисович, это так...

- Вот мы и должны ее сверстать. Кстати, на днях начинает работать комиссия по пересмотру пятилетнего плана всей авиапромышленности. Заводы принимают на себя дополнительные обязательства. Спрашивается: а институт? Что институт даст промышленности в этой пятилетке?

Я неуверенно проговорил:

- Это вы относительно сверхмощного мотора? Но я не представляю себе...

- Чего? Проблема, по-моему, совершенно ясна.

- Как же ясна? Если бы мне предложили сейчас сконструировать еще один сверхмощный мотор, то... Не знаю, Павел Денисович... По атому вопросу у меня нет никакой ясности.

- Проблема, по-моему, совершенно ясна, - повторил Новицкий. - Для того-то мы и строим ЦИАД, вкладываем сюда сотни миллионов рублей, чтобы взяться серьезно за создание советского мощного мотора. Будем решать эту задачу основательно, солидно, без преждевременных попыток завоевать голыми руками высоты техники... Сначала соорудим наш новый институт-завод, а уже потом...

Я слушал и кивал, соглашаясь с Новицким. Проблема как будто и впрямь становилась ясной.

- Со сверхмощным мотором мы выйдем в следующем пятилетии, - продолжал Новицкий. - Выйдем без истерических рывков, наверняка. И, пожалуй, никто нас не обгонит.

Он рассказал, как обстоит дело с работой Макеева и младшего Никитина. В процессе постройки этого мотора "Д-25", основанного на интересном конструкторском принципе максимальной гибкости, обнаружились чрезвычайные технологические трудности. Доводка, как и у нас, затянулась на годы.

- Таким образом, мы с вами должны, - говорил Новицкий, - в этой пятилетке взять на себя иные обязательства. Надо, чтобы промышленность почувствовала помощь института...

Продолжая разговор, мы наметили несколько серьезных задач: в частности, переделку на воздушное охлаждение мотора "Испано", который все еще выпускался на одном из заводов. Это вместе с "ГД-24" уже составляло достаточную нагрузку для моего отдела.

- С этим мы выступим, - сказал Новицкий, - в комиссии по пятилетнему плану. По крайней мере, все это реально...

Он опять покровительственно улыбнулся. Меня это снова немного покоробило. Понимал ли я тогда, что Новицкий, этот несомненно очень сильный человек, способный работник, в чем-то, говоря нашим профессиональным языком, все-таки "недобирал"? Как вам сказать? Конечно, при всех его достоинствах ему явно не хватало того, что он называл романтикой, не хватало какого-то взлета, дерзновения. Но ведь в те дни и я, как вам известно, внутренне отказался от дерзаний. И поэтому внимал без возражений, учился уму-разуму.

- От нас с вами, Алексей Николаевич, - говорил Новицкий, - потребуют конкретных дел, выполнения плана, который будет подписан мной и вами и утвержден правительством. Взялся, подписал - значит, выполняй, отвечай головой. Вот, Алексей Николаевич, наше правило.

- Прекрасное правило! Я вполне, Павел Денисович, с вами согласен.

- Что же, второй вопрос мы, кажется, тоже исчерпали. Вы не станете, надеюсь, возражать, если я попрошу вас быть представителем от института в авиационной комиссии Госплана.

- Нет, отчего же, - с достоинством ответил я. - Наша линия мне ясна.

Наконец мы перешли к третьему вопросу, пожалуй, самому интересному для нас обоих, заговорили о проекте нашего огромного будущего института, нашего экспериментального завода. У меня уже был подготовлен ряд предложений. Мы их рассмотрели. Новицкий почти все одобрил. Кроме завода, мы запроектировали свыше десяти лабораторий. Некоторую аппаратуру, о какой я давно подумывал, мы решили сконструировать собственными силами, у себя в институте. Это тоже была еще одна нагрузка для вашего покорного слуги. Разработали и ориентировочный календарный план изготовления чертежей.

Из директорского кабинета, где мы вдвоем провели три или четыре часа, я вышел твердой походкой, неся под мышкой атлас "Д-24", на обложке которого, перечеркнутой крест-накрест, было крупно выведено синим карандашом новое название, и свою папку с разными набросками и заметками для памяти, сделанными то моей рукой, то тем же крепким нажимом синего карандаша.

В окно в конце коридора светило мне навстречу невысокое зимнее солнце. Это показалось хорошим предзнаменованием. Впереди расстилалась ровная, прямая дорожка - ковровая дорожка в коридоре. Против света я не видел, где она кончается: чудилось, уходит далеко. Пожалуй, тоже добрый знак. Шагая, я прислушался, не пружинит ли подо мной пол. Нет, он что-то не пружинил... Ну и слава богу. Хватит с меня пружинящих полов и тротуаров. Было и сплыло. И довольно.

Что вы так смотрите? Ждете: "и вдруг"? Нет, в тот день, получив от Новицкого зарядку на полтора-два ближайших года, я полагал - более того, был убежден, - что совершенно гарантирован от еще каких-нибудь "вдруг".

11

Теперь, прежде чем обратиться к событию, о котором у нас далее пойдет речь, я бегло обрисую еще несколько моментов.

Первый из них - чисто лирический. Когда я вернулся от Новицкого в свой кабинет и положил на стол атлас чертежей мотора, который я считал уже вычеркнутым из своей жизни, о котором принудил себя не думать, который и теперь, сколько бы я его ни переделывал, уже не оживет как двигатель для авиации, - когда я положил атлас, откинул обложку, увидел опять свое творение, в душу хлынули воспоминания. Припомнилось все: с каким упоением дома, взаперти, после заседания у Родионова, я набрасывал компоновку; как мы здесь по ночам пели "Садко - богатый гость", "раздраконивая" проект; как на морозе у ревущего мотора встречали Новый год и как я поднял стакан, показывая вверх, в звездное небо, куда наши моторы "Д-24" взнесут... Нет, ничего не взнесут. На мощных советских самолетах, на самолете Ладошникова, будет установлен двигатель иностранной марки "ЛМГ", который уже значится у нас под номером "Д-30" и уже вводится в серию на Волжском заводе.

В моем письменном столе лежали чертежи этой машины. В свое время я их внимательно, даже пристально рассматривал, стремясь понять, почему же, чем побили меня иностранцы. Достал и сейчас эти чертежи. Развернул. Нет, делайте со мной что хотите, хоть режьте на куски, но я все-таки не соглашусь, что эта конструкция лучше нашей. Мне было по-прежнему ясно, что по сравнению с "Д-24" эта последняя новинка является конструкторски отсталой, не имеющей перед собой будущего, ибо... Но к чему об этом думать? Это доказывается лишь на испытательном стенде; там мы были биты. Конструктор "ЛМГ" одержал надо мной верх не глубиной, не блеском, не талантливостью замысла, а... А чем же? В Европе - развитая техника, новейшая промышленность моторов, а мы создавали свой мотор без этого, создавали в отчаяннейшей борьбе. И кричи не кричи - не победили. Пришла на ум строчка Маяковского: "Ору, а доказать ничего не умею".