Избранные произведения - Пауль Хейзе

я связываю с моим обращением: отомстите за меня бесчестному человеку, который гнусно отказался от права называть меня своею, от права, которое ваше благородство соблюло с исключительной щепетильностью; который заставил меня торговать своей благосклонностью ради эгоизма и политики. Отомстите за меня, Федор Карлович! Заклинаю вас вашей любовью, я хочу этого!

Ее страстная речь, бурное объятие, жгучие поцелуи и любящие взгляды не встретили сопротивления, после того как совесть капитана уже не давала ему повода говорить от имени убеждений. Он не сделал попытки устоять против объединенной силы своих и ее чувств, и Ольга Алексеевна наслаждалась своей местью.

— Ну что? — поспешно крикнул полковник жене, возвратясь домой через несколько часов.

— Хорошо! — ответила Ольга Алексеевна, лежавшая на диване. Голос ее звучал странно, она бросила на мужа злой взгляд полуопущенных глаз.

— Он наш?

— Он мой!

— Славная работа! Превосходно, моя голубушка! Будь здорова! В крепости все в порядке. Когда увидимся, я уже буду генералом и военным министром.

И когда муж поспешно уходил в самом прекрасном расположении духа, Ольга Алексеевна несколько раз пробормотала про себя с презрительной миной: «Осел!»

IV

Утро 14 декабря население русской столицы ожидало с робостью и страхом. Напуганные тысячью противоречивых слухов, которые сходились только в одном: что часть гвардии откажется присягать на верность императору, воодушевленные инстинктивной симпатией к делу порядка, а также некоторым любопытством и злорадством, но вообще-то совершенно убежденные в собственном бессилии и решившие никак не действовать, петербуржцы смотрели, насколько позволял мрак, на полки, уже несколько часов непрерывно двигавшиеся по городу. Те, у кого флегма взяла верх над любопытством — а таких было немало — вынуждены были даже во сне слышать мерный шаг пехоты, топот и звон кавалерийских эскадронов, барабанную дробь и сигналы трубы. Хотя снег и хорошо утепленные двойные рамы приглушали шум, из-за этого он звучал еще тревожнее. Фантазия же повторяла и преувеличивала звуки, доносившиеся с улицы, так что обывателям казалось, будто батальонов намного больше, чем было на самом деле. Со всех сторон они сходились концентрическими кругами к Адмиралтейской площади и Зимнему дворцу, заграждая главные улицы, занимая мосты, нередко стоя без движения по нескольку часов, в течение которых великолепно вооруженные и готовые к бою солдаты в парадных мундирах вели себя тихо, как терпеливые овечки — не произносилось ни слова, не было заметно никакого беспокойства. И никто не знал, на чьей стороне эти молчаливые, наводящие страх массы, на которых горожане смотрели с робким восхищением — на стороне императора или революции. Да они этого и сами в большинстве своем не ведали.

Казалось, ночи не будет конца. Ни в восемь, ни в девять, ни, наконец, в десять часов рассвет все еще не наступил. Конечно, до прихода дня нельзя было принять никакого решения. А между тем множились слухи, некоторые из них повторялись так настойчиво, что обрели видимость вероятных вестей: что Зимний дворец еще с полуночи охраняется войсками, верными императору, к которым присоединяются все новые батальоны. Больше всех отличились саперы и инженерные войска, недвусмысленно высказавшись в пользу Николая Павловича и перетянув на свою сторону колебавшихся. Во многих полках были убиты офицеры, подстрекавшие солдат к восстанию. На Тучковом мосту вспыхнула ссора во взбунтовавшемся полку: одни напирали вперед, другие, очевидно, тайно настроенные офицером, бывшим на стороне императора, мешали продвижению, так что в результате задержалось продвижение всех войск, стоявших на островах. В казарме Измайловского полка еще никто не вышел со двора, так как роты пребывали в нерешительности, а одна из них хотела силой воспрепятствовать выходу.

Когда в шесть часов утра взводы Измайловского полка собрались во дворе казармы, все шло своим порядком, хотя большая часть офицеров отсутствовала. Солдаты стояли во дворе не шевелясь, несмотря на то, что дул сильный ветер и ноги все сильнее мерзли от холода и сырости. Ничто не говорило о том, что вскоре этот плац почернеет от пороха и окрасится кровью. Большинство солдат дремали в строю, но около девяти часов вдруг раздался громкий смех. Козел, живший в полковом хлеву вместе с другими животными, этот объект шуток в часы досуга, незаметно подобрался к шеренгам и, будучи вечно не в духе, стал бодаться, чем нарушил прямизну рядов. Сначала кое-кто из солдат хихикнул, потом раздался неудержимый хохот, похожий на ржание, так что козел, испугавшись шума, ретировался.

Когда, наконец, к полковнику пришла долгожданная весть о том, что ближайшие улицы вплоть до Красного моста свободны, он отважился действовать, хотя и не без большого беспокойства, подавленного несколькими стаканами водки. Скача на великолепном коне перед солдатами, выстроившимися фронтом, он сначала ласково поздоровался с ними:

— Здорово, братцы!

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — громовым голосом ответил полк.

— Спасибо, братцы! — крикнул полковник. Потом, волоча саблю, он с бьющимся сердцем произнес дрожащим голосом давно заготовленную речь. Полковник объявил, что известие о добровольном отречении Константина Павловича — ложь, выдуманная интриганами, выразил сожаление, что Николай Павлович слушает их, и, наконец, призвал солдат во имя долга, чести и отечества освободить Николая Павловича от интриганов, завладевших им, вернуть Константину Павловичу его законные права. — Кричите: Ура! Братцы, ура Константину Павловичу и конституции! — И войско тут же последовало команде.

— Ура Константину Павловичу! Ура конституции! — переходило от одной шеренги к другой, ибо так приказал Николай Иванович, чтобы знать настроение каждого взвода. Отметим только, что, как гласит легенда, солдаты думали, будто конституция — это жена Константина Павловича.

Когда подошел черед кричать «ура» первой роте» стоявшей позади всех, она застыла в молчании, и полк мгновенно охватило мощное чувство необычности происходящего. Эффект был такой, словно в живом теле вдруг остановилось сердце. Пришпорив коня, Николай Иванович с бледным лицом въехал в середину бунтарской роты, потоптав несколько человек, упавших с визгом на землю и поваливших с ног других. Их соседи по шеренге, обдаваемые в лицо жарким дыханием коня, задеваемые время от времени ударом копыта или толчком конской морды, почтительно застыли, вытянувшись во фрунт. Полковник схватил за грудки первого попавшегося солдата и закричал:

— Почему ты, собака, не кричишь «ура», как приказано?

— Потому что запрещено кричать, — прозвучал спокойный и вежливый ответ.

— Кто это запретил?

— Наш капитан, Федор Карлович.

Николай Иванович метнул взгляд в сторону, где стоял невидимый в темноте Федор Карлович, но не решился подъехать к нему, опасаясь вызвать этим открытый бунт. Он скорее пытался перебороть авторитет капитана своим более высоким авторитетом полковника, одолеть его своей властной волей, устрашающим воздействием своей личности.

— Кричите ура Константину Павловичу! — гаркнул он во всю мощь своего голоса, эхом отозвавшегося