Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

— Отроче, крайний на задней парте! — негромко позвал батюшка.

Класс вывихнул шеи, оборачиваясь стремительно назад. Только одна задумчивая выя не сделала никакого движения, и напрасно.

— Отроче с задней парты… ковыряющий в носу и смотрящий не в ту сторону! — повторил громче отец Петр.

Класс фыркнул. Батюшка любил посмешить ребят и редко сердился, даже когда стращал страшными историями.

Мешок с костями получил предупредительную затрещину от Пашки Таракана, несколько пришел в себя и со скрипом поднялся за партой.

— Да, вот ты, — кивнул отец Петр, с облегчением вздыхая, колыхаясь мягким, мучным животом. Он почесал мизинцем в длинных белых волосах, пощупал свой большой сизый нос. — Скажи‑ка мне, отроче, о какой такой чаше молился Иисус Христос в Гефсиманском саду перед распятием на кресте? «Отче мой, если возможно, да минует меня чаша сия…» Помнишь? Какая это была чаша?

— Серебряная… из которой причащаются, — выпалил Шурка.

— Подумай, чего ты городишь! Шурка подумал.

Чаша тотчас предстала перед его глазами в блеске и сиянии, как она была нарисована в церкви, на хорах. Там, на стене, в густой зелени яблонь, стоял на коленях Христос, протянув вверх худые руки, а с неба, в голубом свете и лучах солнца, падала ему в ладони чаша, из которой причащаются, — вся она сверкала, хотя и была кое — где затянута паутиной и закапана воском. Церковный сторож, заика дядя Пров, редко бывал на хорах, а ребята в пасхальную заутреню любили там жечь свечи.

— Золотая… с драгоценными каменьями, вот какая чаша, — поправился Шурка.

Отец Петр с досадой крякнул, грузно заворочался на стуле. Круглое, в добрых морщинках и красных жилках лицо его нахмурилось.

— Чем же она не понравилась Христу, твоя чаша? — спросил он, сдерживая себя.

— Причастия… маловато, — ответил Шурка, припоминая, какая крохотная бывала ложечка, когда он причащался в церкви, как наклонял чашу отец Петр, доставая этой ложечкой со дна сиреневую крошку просфоры и капельку темной, сладкой, попахивающей водкой Христовой крови.

Шурка сказал истинную правду, но ребята почему‑то захохотали. У отца Петра что‑то дрогнуло под усами и живот заходил ходуном. Батюшка сдвинул брови.

— Христа не миновала сия чаша страданий… а тебя, дурака, не минует и подавно, — грозно сказал он и махнул просторным рукавом рясы. — Ступай в угол, на колени!

Мешок с костями, скрипя, прополз к печке, громыхнулся со стуком об пол…

Весь урок закона божия простоял Шурка в углу, у печки, на коленях, как Христос в Гефсиманском саду. И ему все время виделась эта разнесчастная чаша для причастия.

Вот он на третьей неделе великого поста торчит в исповедальне, перепуганный насмерть. В церкви холодно, гулко, слышно, как покашливает смущенно Григорий Евгеньевич, топчутся замороженными валенками ребята, как останавливает их строгим шепотом Татьяна Петровна. У Шурки трясутся коленки. Сейчас отец Петр накроет ему голову своим парчовым фартуком, от которого пахнет ладаном и нюхательным табаком. Шурке заранее темно, душно и стыдно. Он не может покаяться в грехах, так много их накопилось у него за год.

Батюшка спрашивает: молится ли он богу, слушается ли матери?

Обливаясь потом, задыхаясь, не смея взглянуть на отца Петра. Шурка угрюмо бубнит: «Да — а… да — а…» — и дрожит от страха, что бог забьет его, разразит на месте за вранье. И чем упрямее он бубнит одно н то же, тем сердитее становится вопрошающий голос попа, точно отцу Петру не нравится, что Шурка не грешен. Скорее всего, батюшка догадывается, что его и бога обманывают.

Содрогаясь от ужаса и раскаяния, Шурка против воли выдавливает из себя жалкое, какое‑то девчоношное, плаксиво — пискливое: «Гре — е–ешен…» Отец Петр сразу добреет, закутывает его жестким пахучим фартуком, бормочет, довольный, что‑то в самую маковку. Потом освобождает пылающую Шуркину голову из тьмы и, отдуваясь, говорит ласково: «Ну, иди с богом».

Дома мамка не позволяет сесть за стол ужинать. Шурка и сам знает, что надо говеть до завтрашнего причастия. Он ложится спать натощак, во сне ест мятные и вяземские пряники, но утром просыпается до страсти голодный. Когда мамка выносит на двор помои, он, не утерпев, заглядывает в суднавку и бежит в церковь, горюя о совершенном грехе.

Обедня длинна и скучна. Ему снова хочется есть, пуще прежнего. Вдобавок устают ноги, ломит спину и загорбок, а правая рука вовсе отваливается от беспрестанной молотьбы. И нельзя улизнуть на паперть, за ограду, потому что сам Григорий Евгеньевич стоит в церкви за толпой учеников и виновато отводит глаза, когда Шурка на него оглядывается. А среди баб, старух и девчонок грозно блестит очками Татьяна Петровна. Приходится терпеть и молиться.

Но всему бывает конец. Из алтаря на амвон выходит, грузно переваливаясь, отец Петр в светлой ризе. Нынче он похож на ржаной суслон. В руках он держит серебряную чашу, ту самую, из‑за которой нынче пострадал и принял муки Шурка. Гремит возглас: «Те — ела Христова при — ми — ите… исто — очника бессмертного вку — уси — те!»

Воспрянув, Шурка осторожно пододвигается ближе к амвону, чтобы поскорей отведать Христова тела и крови. Дьякон берет его за подбородок шершавым позолоченным полотенцем, повыше поднимает ему голову. Шурке щекотно, но он терпит. Дьякон, не глядя на него, басит: «Причащается раб божий…» — «Александр…» — подсказывает Шурка, разевая пошире страждущий и жаждущий рот. Отец Петр отправляет туда ложкой капельку и крошечку. Крошечка застревает в горле, а капелька исчезает где‑то на языке. Во рту у раба божия немножко сладко, приятно жжет и саднит. Дьякон вытирает ему губы бархатной тряпкой. Шурка прикладывается к холодному основанию чаши, как учила его мать, и летит к церковному сторожу Прову запить причастие.

На медном подносе красуются такие же медные, начищенные до блеска, препорядочные ковшики с розоватой водой. «Эх, попью вволю! Это такое же причастие, только пожиже», — думает Шурка.

Быстро кладет на поднос денежку, припасенную еще с вечера, хватает самый полный большой ковш, раскрывает рот, и… кипяток расплавленным свинцом проходит через гортань до самых кишок.

Только тут, выпучив глаза, замечает он сквозь слезы, как дядя Пров, потряхивая жирными от дарового лампадного масла волосами, обрезанными под скобу, старательно доливает из ведерного закопченного чайника свои ковшики крутым кипятком. Раб божий догадывается, что Пров делает это нарочно, чтобы много не пили и всем хватило огненного хлебанья.

Ну, шалишь, брат, не на таковского нарвался! Денежка заплачена, и надо за нее получить удовольствие сполна.

Передохнув, оправившись, Шурка дует изо всей мочи в ковш с твердым намерением остудить питье и глотнуть до дна за собственные деньги и во славу божию. Но дядя Пров шипит: «Х — ватт…ит!» — и отнимает ковш.

Экая жадная заика! Деньги огреб, а напиться толком не дал.

Шурка с завистью наблюдает, как, причастив народ, отец Петр уходит в алтарь и, перекрестившись, допивает причастье прямо через край чаши…

«Потому и ложка махонькая, и капелька и крошечка потому… чтобы попу больше осталось, — заключает сейчас мешок с костями, торча в углу на коленях. — Не любо правду слушать, вот он, отец Петр, и рассердился на меня…»

В пустой, дребезжащей голове по — прежнему унынье и мрак. Уши нетерпеливо ждут спасительного звонка, а думается который раз одно и то же: «Почему все страшное связано с богом? И не надоест ему пугать людей? Зачем они страдают, как рассказывает батюшка, из‑за какого‑то яблока, сорванного Евой в райском саду? Ну, украла одна дура яблоко, а народ‑то чем виноват?.. Наверное, и яблоко‑то было кислое, как в огороде бабки Ольги, — думает Шурка. — Я бы и пробовать не

стал».

Ему видится Василий Апостол, замахивающийся с бранью на племянника Прохора, братья Фомичевы, с божьим словом волтузящие друг друга, видится мать, горячо благодарящая господа и царицу небесную за все, что она, мамка, сама делает. Белозубый, веселый Прохор подставляет Василию Апостолу серую мышиную голову, а сам смеется над богом. И Григорий Евгеньевич говорит про сотворение земли, про потоп не так, как написано в законе божием, втихомолку посмеивается над попом, не верит ему, а ходит исповедоваться и причащаться. Да вот и Настя Королевна не боится бога, хотя лежит пластом, одна голова живая.

Все это настраивает нынче Шурку сердито. «Всеблагой… всемогущий, — повторяет он церковные, запомнившиеся прозвища бога, — всепрощающий… всемилостивый… А толку — не видать. Если он взаправду всемогущий, взял бы да и заставил Петуха помириться».

Шурка спохватился — так думать о боге грех. Накажет его всевышний за долгий язык! Вот уж где истинная погибель человека — хуже Евиного яблока. Он готов откусить себе язык, разбить в черепки горшок, который выдумал такое, подсказанное, наверное, сатаной. Сатана любит соблазнять святых и обыкновенных грешников, вроде Шурки, чтобы досадить богу.