Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Шубинский

(«Перед зеркалом», 1924)

Существенно, что и рационалистическую поэтику Ходасевич отныне мотивирует именно своей человеческой природой:

…Здесь, на горошине земли,Будь или ангел, или демон.А человек — иль не затем он,Чтобы забыть его могли?..

(«Гостю», 1921)

И:

…Я — чающий и говорящий.Заумно, может быть, поетЛишь ангел, Богу предстоящий, —Да Бога не узревший скотМычит заумно и ревет.А я — не ангел осиянный,Не лютый змий, не глупый бык.Люблю из рода в род мне данныйМой человеческий язык…

(«Жив Бог! Умен, а не заумен…», 1923)

«Заумь» у Ходасевича понимается очень широко. Неслучайно Цветаева в письме Александру Бахраху от 25 июля 1923 года расценила это стихотворение как «прямой вызов Пастернаку и мне». Весь пафос этого стихотворного манифеста вызывает у Марины Ивановны ярость: «„Ангела, Богу предстоящего“ я всегда предпочитаю человеку, а Х<одасе>вич (можете читать хвостович!) вовсе и не человек, а маленький бесенок, змеёныш, удавёныш. Он остро-зол и мелко-зол, он — оса, или ланцет, вообще что-то насекомо-медицинское, маленькая отрава»[582]. Несколькими месяцами раньше Ходасевич в Берлине знакомил Цветаеву с Белым, несколько месяцев спустя Цветаева и Ходасевич дружески встречаются в Праге, и Владислав Фелицианович, по-видимому, так и не узнал об этом всплеске заочной ненависти, который пришелся на промежуток в их общении.

Несомненно, Цветаеву Ходасевич в виду не имел (к ее стихам у него в ту пору были иные претензии), но Пастернака он имел в виду точно, так же как Хлебникова. «Заумь» означала не устремление в запредельное, скорее — иррационализм, суггестивность. Был лишь один современный поэт, за которым Ходасевич в начале 1920-х готов был признать право на подобный путь. Речь идет о его примечательнейшей рецензии на книгу «Tristia» Мандельштама, напечатанной в «Днях» (13 ноября 1922 года):

«Зачинатели так называемого акмеизма манифестировали свой выход из символизма как войну против „превращения мира в химеру“. Они хотели вернуть вещам их первоначальный, простейший смысл. Последовательный акмеизм, конечно, стал бы натурализмом, если бы, отколовшись, не захватил с собою „символический прием“. Расстаться с символическим приемом акмеисты не сумели — или не решились. Как рудимент символистской двусмысленности, „двузначимости“ реального мира, они сохранили любовь к метафоре. Этот метафоризм широко разросся в акмеизме, что вполне естественно, так как никакие другие задачи перед акмеистами не возникли. Поэзия Мандельштама — благородный образчик чистого метафоризма.

Подобно Адаму (недаром сам акмеизм порой именовался „дамизмом“), поэт ставит главною своей целью — узнать и назвать вещи. Талант зоркого метафориста позволяет ему тешиться этой игрой и делать ее занимательною для зрителя. Поэзия Мандельштама — танец вещей, являющихся в самых причудливых сочетаниях. Присоединяя к игре смысловых ассоциаций игру звуковых, — поэт, обладающий редким в наши дни знанием и чутьем языка, часто выводит свои стихи за пределы обычного понимания: стихи Мандельштама начинают волновать какими-то темными тайнами, заключенными, вероятно, в корневой природе им сочетаемых слов — и нелегко поддающимися расшифровке. Думаем, что самому Мандельштаму не удалось бы объяснить многое из им написанного. Теоретикам „заумной“ поэзии следует глубоко почитать Мандельштама: он первый, и пока только он один, на собственном примере доказывает, что заумная поэзия имеет право на существование. Сделать это ему помогли поэтический дар, ум и образованность, то есть то, чего начисто лишены были бедные „мэтры“ российского футуризма».

Контраст между этой рецензией и написанным годом раньше письмом Владимиру Лидину бросается в глаза. Блоку, до 1920 года Мандельштама не замечавшему, достаточно было услышать на большом вечере несколько стихотворений из «Tristia», чтобы оценить поэта; Ходасевичу, хорошо знавшему Мандельштама и много его читавшему, потребовалось прочитать книгу, чтобы избавиться от ничем не оправданной снисходительности. В мандельштамовской «зауми» он теперь видит путь, альтернативный (и почти враждебный) собственному, но вызывающий уважение. Ходасевич, верный традициям символизма, пытается прорваться сквозь мир вещей и слов; Мандельштам, вышедший из «земного», «материального» акмеизма, «тешится игрой вещей» и погружается в «темные тайны» словесных корней.

(Примечательно, что Ходасевич, похоже, написал пародию на «Tristia» — таковой, по всей вероятности, является его стихотворение «Аполлиназм»:

«На Лая лаем лай! На Лая лаем лаял…То пес, то лютый пес! Поспел, посмел!» То спелНам Демодок, медок в устах тая. И таял,И Маем Майи маял. Маем Майи млел.

Ты, Демодок, медок (медовый ток) замедли!Медовый ток лия — подли, помедли лить!Сей страстный, сластный бред душе, душе не вред ли?Душе, вдыхая вздох, — паря, не воспарить.

Характерен уже шестистопный ямб с перекрестной рифмовкой; в данном случае это размер мандельштамовской «Соломинки», с женской рифмой на первой и третьей строках и мужской — на второй и четвертой. Из «Соломинки» же — смелые звуковые ассоциации, которые Ходасевич, естественно, утрирует. Для многих стихотворений «Tristia» характерны смешения разнородных мифологических мотивов — здесь сталкиваются Лай, отец Эдипа, и певец Демодок из «Одиссеи». И наконец, узнаваемая тема льющегося меда…)

Но если Ходасевич и в последней книге верен своему рационализму, в других отношениях он от классической поэтики отходит: неслучайно «Жив Бог!..» соседствует в «Европейской ночи» с «Петербургом», со знаменитыми строками о «советском дичке», и с «Весенний лепет не разнежит…»: признанием в любви к «какофоническим мирам». Вейдле подчеркивает даже чисто ритмическое и эвфоническое изменение поэзии Ходасевича в 1922–1923 годах: «Стих становится несравненно более судорожным, порывистым, появляются захватывающие дух ускорения ритма, нагнетания прилагательных и глаголов, ранее невозможные»[583].

Стих и голос напрягаются до предела: «каждый стих гоня сквозь прозу», поэт стремится достичь — и достигает — трудной гармонии.

В Париже Ходасевич и Берберова провели три с половиной месяца. В июле 1924-го их пригласила в гости двоюродная сестра Нины, Наталья Михайловна Кук, с 1915 года жившая с мужем у него на родине, в Северной Ирландии.