Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Флинн

Во время похорон люди выходили на улицу. Маркус Беттхер. Конрад Фельдман и обе его дочери. Руди Пфорцхаймер. Герда Беттхер. Труда и Петер Мецгеры. По каждому умершему Дитрих бил в колокол. Один раз за ребенка, два — за женщину и три за мужчину. Кто услышит, спрашивал он себя и воображал, что перезвон разносится слабее по земле, лишенной жизни.

Погост был переполнен, они копали могилы в целине, а пастор освящал их, когда мог. Не все умрут, вновь и вновь говорил он себе. Париж уцелел и Авиньон. Даже в Нидерхохвальде несколько человек выжило. Хильда вроде шла на поправку, маленький Грегор и даже Фолькмар Бауэр.

Райнхард Бент больше не будет воровать борозды у соседей, не будет подбирать колосья с господских полей Петронелла Люрм. В одночасье скончалась жена Фалька, Констанца. Мельхиор Мецгер привел бредящего Никела Лангермана в госпиталь.

— Это нечестно, — юноша словно обвинял священника. — Он заразился ящуром и поправился. Зачем Господь опять заразил его?

— Дело не в зачем, — отозвался Ганс, сидевший у постели Франца Амбаха. — Есть один вопрос — как, а это никому не известно.

Ульф работал с приспособлением, которое увеличивало очень маленькие вещи, по причине чего Дитрих назвал его mikroskopion. Посредством этого прибора пришелец изучал кровь как пораженных болезнью, так и здоровых. Однажды, когда священник пришел в пасторат разбудить Иоахима на смену в госпитале, пришелец показал им доску для изображений с бесчисленными черными пятнышками разной формы и размеров, похожими на пылинки в луче солнца. Он ткнул в одну, необычной формы:

— Вот эта никогда не попадается в крови здоровых, но всегда есть в крови заболевших.

— Что это? — спросил еще не до конца проснувшийся Иоахим.

— Враг.

Но одно дело знать противника в лицо и совсем другое поразить его. Крэнку Арнольду, возможно, это бы удалось, по крайней мере, так сказал Ульф.

— Однако мы не обладаем его навыками. Мы можем лишь проверить кровь человека и сказать, проник ли враг в него.

— Тогда, — сказал Иоахим, — все, кто еще не несет на себе этой отметины дьявола, должны бежать.

Дитрих почесал щетину на подбородке:

— А больных следует удержать от бегства, иначе они разнесут «маленькие жизни» еще дальше. — Он бросил взгляд на Иоахима, но ничего не сказал о логике этих поступков. — Ja doch. Это немного, но уже что-то.

Макс идеально подходил на роль человека, способного вывести здоровых. Он лучше, чем кто-либо другой, знал леса, если не считать Герлаха, но охотник не умел так управляться с людьми.

Дитрих отправился в господскую конюшню, где взнуздал лоснящегося вороного коня, затянул подпругу и уже накидывал уздечку, когда сзади раздался голос Манфреда:

— Я мог бы приказать выпороть тебя за гордыню.

Дитрих обернулся. Герр держал на левой руке огромную охотничью птицу и кивнул в сторону лошади:

— Только рыцарь может ездить на боевом коне. — Но когда пастор начал снимать уздечку, господин покачал головой. — Хотя какая разница? Я вышел только потому, что вспомнил о своих птицах и решил отпустить их, прежде чем они умрут с голоду. Я был в птичнике, когда услышал, как ты шаришь тут неподалеку. Кстати, я хотел отпереть псарню и конюшню, даже хорошо, что ты пришел именно сейчас. Полагаю, ты хочешь сбежать так же, как Рудольф.

Та легкость, с которой герр сказал это, рассердила Дитриха, ведь она едва не оказалось правдой, но он ничем себя не выдал:

— Я еду отыскать Макса.

Манфред погладил сокола, тот в ответ вытянул шею, переступил боком на толстой кожаной перчатке и заклекотал.

— Ты знаешь, что значит эта перчатка, не так ли, мой драгоценный? Ты жаждешь расправить свои крылья и улететь? Макс, скорее всего, тоже улетел, иначе уже вернулся бы. — Дитрих промолчал, а Манфред продолжил: — Но он вскормлен так, чтобы вернуться ко мне. Не Макс — этот красавец. Хотя мне только сейчас пришло в голову — Макс тоже. Он будет все кружить и кружить в поисках приветственной руки и не найдет ее. Правильно ли отпускать его, обрекая на такие муки?

— Мой господин, несомненно, птица приспособится сообразно новым обстоятельствам.

— Да, приспособится, — грустно ответил Манфред. — Забудет меня и то, как мы охотились бок о бок. Вот почему сокол символизирует любовь. Ты не можешь его удержать и должен отпустить. А затем он вернется по своей воле или же…

— Или улетит в другие страны.

— Ты знаешь это выражение? Изучал выноску ловчих птиц? Ты способный человек, Дитль. Парижский ученый. Однако тебе известно искусство верховой езды и, возможно, соколиная охота. Я думаю, ты знатного происхождения. И все же ты никогда не рассказывал о своем детстве.

— Моему господину известны обстоятельства, при которых вы нашли меня.

Манфред состроил гримасу:

— Сказано самым тактичным образом. Конечно, известны. И если бы я не видел, как ты остановил толпу в Рейнхаузене, то не оставил тебя здесь. И все же, в общем, все было к лучшему. Я записал многие из наших разговоров в свой мемуар. Никогда не говорил тебе об этом. Я не ученый, однако считаю себя практичным человеком и всегда находил удовольствие в твоих размышлениях. Знаешь ли, как заставить сокола возвратиться?

— Мой господин…

— Дитрих, после стольких лет мы можем обращаться друг к другу на «ты» и отбросить формальности.

— Очень хорошо… Манфред. Никто не может заставить сокола вернуться, зато очень легко помешать ему сделать это. Сокольничий должен управлять своими чувствами и не совершать резких движений, которые могут отпугнуть птицу.

— Подобное искусство лучше всего известно влюбленным, Дитрих. — Он засмеялся, но резко остановился, лицо его вытянулось. — У Ойгена горячка.

— Спаси его Господь.

Губы Манфреда дернулись:

— Его смерть станет концом моей Гюндль. Она не захочет жить без него.

— Да отринет Господь ее желание.

— Неужели ты считаешь, что Господь все еще слышит тебя? Наверное, Он удалился из этого мира. Я думаю, люди отвратили Его, и Он более не желает иметь с ними дела. — Герр вышел из конюшни и, взмахнув рукой, выпустил сокола. — Господь улетел в другие земли. — Какое-то время он смотрел птице вслед, восхищаясь ее красотой, после чего вернулся. — Мне неловко разрывать нашу клятву с ним подобным образом. — Он имел в виду сокола.

— Манфред, смерть — всего лишь сокол, отпущенный «лететь в другие края».

Господин невесело улыбнулся:

— Уместно, но, вероятно, слишком легковесно. Когда ты вернешься, дай вороному сена, но не загоняй в стойло. Я должен позаботиться о других животных. — Он повернулся, замер в нерешительности, затем развел руки в стороны. — Мы с тобой можем больше не увидеться.