Прощание славянки - Валерия Новодворская

Но знал ли Хрущев, куда вести народ? Он сам ничего, кроме социализма и коммунизма, не представлял себе. А у меня молодежь еще спрашивает: «А почему у нас не было Нюрнбергского процесса?» Ну конечно, при таком-то видении мира! Все равно как если бы Гитлера осудил Гиммлер, а Геринга — Борман. Ни у Хрущева, ни у Твардовского не было никакой новой идеи, кроме социалистической. Люди были слепы, как двухдневные котята. Стоять на ногах не умели, только ползали. Ведь когда распустили лагеря, процесс «реабилитажа» был похож на надругательство. Людям прощали то, что они, невиновные, потеряли здоровье (и часто жизнь) на каторге. И еще прощали не всем и не до конца! Только сталинистам и прощали. А двадцатилетний студент, распространявший листовки против Сталина в 1948 году и расстрелянный за это, был «реабилитирован» так: ему снизили наказание, заменили расстрел пятью годами тюрьмы. И прислали родным эту бумажку! И не нашлось никого, кто бы швырнул комиссиям в лицо: «Не нуждаюсь! И в вашей преступной партии восстанавливаться не хочу!» Были в НИИ собрания (всех потом исключили из КПСС), чтобы закрыть КГБ, но не было выкриков: «Закройте КПСС, запретите коммунистическую деятельность, как запретили фашистскую! Это одно и то же!»

Страна поголовного рабства и поголовной слепоты не была благодарна и Хрущеву. Его обвиняли даже в том, что исчезло мясо и стали пропадать сыры, колбасы, масло; в том, что росли цены. А это было прямое следствие роспуска лагерей. Не было больше у экономики этого дешевого ресурса: рабского труда. И бывшие зэки тоже стали в очереди, тоже захотели что-то съесть. Никита Сергеевич не убивал направо и налево, позволил каждому забраться в норку личной жизни, иногда делал народу подарки. За это он получил кличку «кукурузник», определение «волюнтарист» и кучу анекдотов. За это его и убрали тихие серые волки, не простившие ему XX съезд и навечно подорванный алтарь абсолютной веры.

А ведь Хрущев был хорошим бригадиром для своего советского колхоза, заботился о «большой пайке». Настроил домов и квартир надавал, хотел покормить кукурузой (да не выросла), устроил нам покорение Дальнего Запада (то есть Казахстана и целины), чтобы завалиться пшеницей, хотел к 80-м построить коммунизм, как у Войновича. И без конца «сюрпризы»: Белка, Стрелка, Гагарин, обещания мясца, маслица, яичек — побольше, чем в США (космос мы получили, а вот с мясом не вышло). Обыватели получили полную свободу хвалить начальство, кричать «ура!» и любить коммунизм, не боясь ночного ареста. Или даже просто молчать (но тогда уж без карьеры и загранки). А настоящих граждан (инакомыслящих) били по рукам и по голове очень жестоко: Венгрия, Новочеркасск, ужесточение режима в политлагерях (уже без шуток политических). Оттепель утонула с головой в коммунистической утопии. Дело было за морозом, чтобы все вместе ушло под лед.

Море согласия

Хрущев потерял власть так, как ее обычно теряют реформаторы, которые не цари. Запоминаем формулу, она в нашей истории повторится еще дважды. Сначала реформатор начинает задумываться: а не слишком ли жирно он намазал реформами народную пайку. Он начинает оглядываться, спотыкаться, колебаться. Как Никита Сергеевич на встрече с творческой интеллигенцией. Мол, вы меня не так поняли, у Сталина были отдельные ошибки, но он великий человек, и «огульно чернить» мы его никому не позволим. Потом прибавляются такие шаги назад, которые стоят трех шагов вперед: Венгрия, 1956 г.; Новочеркасск, 1962 г.; Пекин, июнь 1989 г., площадь Тяньаньмэнь. Оливеры Твисты, увидев однажды котел с довольствием, просят еще каши. Их бьют по голове: иногда шумовкой, как Горби, а иногда и насмерть, как в Будапеште или в Китае. То, что Горби каждый раз сдавал назад, когда на гусеницы танков начинали наматываться человеческие внутренности или саперными лопатками рубили грузинских девушек, это делает ему честь. Такие коллизии у нас не кончились всеобщей гекатомбой. Тринадцать жизней в Вильнюсе и около двадцати в Тбилиси. Если по голове бьют только лопатками — это еще ничего. А вот когда стреляют из танков и пулеметов снарядами и пулями крупного калибра — здесь реформатор слишком быстро превращается в усмирителя.

И это Никита Сергеевич, распустивший сталинские лагеря, ввел для своих новых политзаключенных, настоящих инакомыслящих, новый жестокий порядок в новом мини-ГУЛАГе: одна посылка в год, максимум две, на строгом режиме, то есть пять килограммов продуктов (даже Сталин позволял получать посылки два раза в месяц).

Этот новый Хрущев лишился своих сторонников — настроенных на реформы шестидесятников. А вот недобитые им сталинисты и просто серые и тупые функционеры, которых он задергал своими новшествами, от выпуска в свет «Одного дня Ивана Денисовича» до совнархозов и кукурузы, вовсе не пришли в восторг от Будапешта и Новочеркасска. Наоборот, их комментарии были: «Вот до чего этот тип народ распустил».

Реакция Обломова

Реакционеры, как серые волки, бродят вокруг блудливого реформатора и ждут своего часа, чтобы наброситься и отомстить. И если реформатор лишается поддержки у «своих», то «чужие» бросаются всем скопом. На этой стезе нельзя останавливаться, нельзя поворачивать назад. Прошлое убьет слабое будущее, если будущее не окажется настолько жизнеспособным и агрессивным, чтобы это прошлое закопать. Как это сформулировал Зиновьев? «Все устаревшее и отжившее надо душить в зародыше». В этом есть сермяга.

Но ленивое и косное умом и сердцем население СССР искало для себя более спокойный, такой же ленивый и косный вариант. В принципе, застой и обломовщина — это почти синонимы. Видимо, Хрущев, переигравший Берию, совсем расслабился и отвык от нравов волчьей стаи, с которой он жил и с которой до поры до времени выл (до 1953 года). Троечники Брежнев и K° его взяли голыми руками. Впрочем, он извлек некий гешефт и из этого положения: объявил себя диссидентом (правда, тихо и постфактум), писал мемуары (правда, «крамолы» в них маловато), что-то зарывал, что-то КГБ конфисковывал. Когда этот самиздат прочитали, все были страшно удивлены: оказалось, что автор не только не Джилас, но даже и не Восленский.

А дальше — тишина. В прямом и переносном смысле. Все генсеки брежневской формации, — то есть эта сладкая парочка Брежнев и его престарелый аналог Черненко, — рассматривала свою работу как чистый источник наслаждений и бормотала партийные заклинания и программы, как жрец-атеист ради кормовых и жалованья произносит древние тексты, смысл которых был понятен только его покойным учителям.

Волноваться запрещается