Исправленному верить (сборник) - Татьяна Минина

– Да зачем же старуха такое устроила? – недоумевающе спросил Ольги-Андревнин племянник.

– Вот уж, право, не приложу ума, – сардонически покривил губы Ледер. – Может статься, призраки скучают на том свете и только и ждут возможности поразвлечься за счет живущих.

Племянник неуверенно засмеялся.

– А все же до чего невероятное приключение! – заметила Ольга Андреевна. – Ведь карты были названы верные. Если бы юноша не ошибся…

– Голубушка моя! – Ледер протестующе взмахнул руками. – Помилуйте! Чрезвычайно опасно полагаться на таинственные секреты и потусторонние подсказки. Простите закоренелого скептика, но я вам прямо скажу: все эти мистические видения – не более чем игры воображения. А в любой игре азарт до добра не доводит – недостаточно вам моего в том ручательства, так возьмите вот хоть Шварцеву историю.

– Но ведь есть все же место и чудесам, – заупрямилась Ольга Андреевна. – Не все же тайны подвластны человеческому осмыслению.

– Нету, нету неподвластного, – хитро усмехнулся Ледер. – Доберется со временем наука до любых чудес. Человеку самому надобно своей судьбой распоряжаться, а не под дудку фантомов плясать…

– А что же теперь Шварц? – полюбопытствовала юная дама с очаровательно вздернутым носиком и россыпью не желавших поддаваться отбеливанию премилых веснушек.

– Ах да! – спохватился Ледер. – Главное-то я и забыл упомянуть. Шварц исцелился полностью. Вчера только выписали его.

– А пожалуй, к картам-то у него вкус отшибло? – ухмыльнулся хозяйкин муж.

– Начисто, – подтвердил Ледер. – Даже разговор об этом предмете вызывает у него неприязнь.

2. Наполеоновские планы

«Свободен», – было первой мыслью Германна (такова на самом деле была фамилия загадочного героя Ледеровой истории, в целях сохранения секретности обозначенного доктором как «Шварц»), когда двери Обуховской больницы закрылись за его спиной. Он зашагал по Фонтанке по направлению к Сенной – сначала медленно, затем все быстрее. На его лице было спокойствие, под глазами лежали легкие тени. Он не оглядывался по сторонам и не щурился на солнце, как можно было бы ожидать от человека, впервые за долгое время оказавшегося на городских улицах, – напротив, шел устремленно и размеренно, будто следуя ежедневному маршруту. Казалось, он отлично знает, куда направляется, а между тем, говоря откровенно, идти ему было решительно некуда.

Прежняя жизнь его лежала в руинах: небольшое состояние обратилось в прах; с военной службы он был естественным порядком уволен по здоровью; друзей или родственников, могущих проявить участие, не имел. За два года пребывания в больнице к нему не явилось ни одного посетителя.

Надо было каким-то образом пытаться подобрать и склеить осколки – но он не имел никакого понятия, с чего начать и за что браться. За исключением скромной суммы, выданной на первоначальное обустройство заботливым Ледером, средствами к существованию Германн не располагал. Впрочем, его это волновало до нелепого мало.

Доктор был прав: пациент исцелился. «В основе любой меланхолии лежит страх», – уверял всезнающий медик, и страха в Германне не было больше ни перед чем. Это место заняло другое, не менее сильное чувство: жгучая, разъедающая душу жажда отплаты. Этого Ледер о нем не знал. Впрочем, Ледер многого о нем не знал, а то бы, может статься, не поспешил выписывать так скоро…

Германн бродил по городу до самого вечера, все так же печатая шаг и не глядя по сторонам. Не ощущалось им ни усталости, ни голода, словно физические потребности тела отступили, повинуясь приказу духа. В конце концов ноги сами принесли Германна на Ново-Исаакиевскую, к дому его погубительницы, покойной графини ***. Особняк имел нежилой вид, окна были темны, портьеры задернуты. Молодой человек поднял голову. На мгновение ему почудилось, будто угол портьеры пошевелился – но нет, то была лишь игра теней.

Германн сложил на груди руки. Легкое сходство с Наполеоном, которое его отмечало, в этот момент усилилось. В глазах же, если бы нашлось о ту пору кому в них заглянуть, можно было усмотреть нечто поистине мефистофелевское.

Проходивший по противоположной стороне улицы высокий субъект в криво сидевшем на голове черном боливаре[13] остановился вдруг как вкопанный.

– Германн? – спросил он громко. – Ты ли?

Германн вздрогнул и всмотрелся в говорившего, не узнавая.

– Да точно, ты! – засмеялся человек, тотчас переходя улицу. – Собственной персоной. А меня, значит, не отождествляешь?.. Желихов. Иван, ну!

Теперь уже Германн и сам видел. Желихов был старый приятель по Инженерному корпусу. Последний раз виделись они лет пять назад. «Интересно, – подумал Германн, – знает ли он обо мне?»

– Вот это оказия, – радостно удивлялся Желихов. – Вот уж кого не чаял повстречать… Я ведь в Петербурге на неделю всего. У тетки остановился, на Малой Мещанской. А ты что? Где? Как?

Не знает, понял Германн.

– Я тоже проездом, – сказал он, повинуясь внезапному порыву.

– Вот это штука! – Желихов захохотал. Лицо его под полями дурацкого его chapeau[14] сделалось совсем ребяческим. – Где ж ты поселиться выбрал? Недалеко где-нибудь?

– Да, собственно, еще не выбрал, – ответил Германн. – Только что приехал.

– Только что? А вещи где? Впрочем, пустяки, потом заберешь… Так пойдем, со мной и расположишься… Вот уж все обсудим всласть. Вина по дороге купим.

«Это кстати вышло, – сказал себе Герман. – Не иначе судьба мне его послала».

На губах его снова промелькнула усмешка.

– Ну, изволь, – объявил он Желихову. – Идем к тебе. А только тетка не станет ли возражать?

– Да не станет. Еще и рада будет.

В радости теткиной Германн усомнился, однако морочиться не стал. «Мне-то что до чужого удобства? – подумал он холодно. – Пусть каждый о своем хлопочет».

По пути на Мещанскую Желихов говорил без умолку. Германн слушал вполуха. На вопросы о себе он отвечал уклончиво, отделываясь общими фразами и наскоро состряпанным враньем. По счастью, Желихов не был особенно пристрастен, предпочитая говорить о себе. «Жениться, брат, задумал!» – провозгласил он во всю ивановскую и принялся подробно расписывать невесту и новобрачные планы. Германн скрипнул зубами от досады.

Еще час пришлось промучиться за ужином, где Желихов ударился в воспоминания об ученической поре, а тетка, престарелая особа с отстающими беспрестанно от головы фальшивыми буклями, монотонно предлагала то подлить хересу, то отведать холодной телятины. Германн еле дождался окончания тягостной трапезы. Отговорившись усталостью, отказался от чаю и затворился в отведенной ему гостевой комнатке, такой невеликой размером, что в ней едва можно было поворотиться.