Златокудрая Эльза. Грабители золота. Две женщины - Евгения Марлит

Может быть, Морис поначалу не чувствовал восхищения, которого заслуживала Тереза, но он был человеком с тонким вкусом, большим ценителем женских достоинств, чтобы отказать ей в справедливой оценке: итак, он окружил ее всяческими благами и роскошью, которые могло позволить его состояние, здраво рассудив, что для такой совершенной красоты никакая пышность не может быть чрезмерной.

Небольшой особняк, который они приобрели после свадьбы, быстро стал известен благодаря своему комфорту и элегантности. Для Мориса было развлечением заниматься приобретением мебели и благоустройством дома; в этом занятии он проявил артистическое чувство меры и неоспоримый вкус. Тем не менее некоторые могли найти, что их жилище было слишком новым, пустынным и чистеньким. Оно походило на те сады, которые только что разбиты: аллеи прекрасно вычищены, деревья подрезаны, по полянке протекает прозрачный ручей. Однако большинство любят сады, существующие уже несколько лет, хотят видеть тут и там на аллеях растения–паразиты, ветки, торчащие из древесных массивов, заросшее дно ручья. Все эти признаки указывают на жизнь, прожитую садом, подобно тому, как картина, бронзовая статуэтка, китайская ваза оживляют интерьер дома. Но Морис считал, что незачем захламлять дом старой мебелью и совершенно напрасно уставил его сразу вдоль и поперек новомодными гарнитурами – надо было использовать случай и время, чтобы отдать дань стенам, готовым ее принять.

Кабинет Мориса был единственной комнатой, избежавшей этих перемен. Ему нравилось собирать некогда любимые им вещи. Это был очаровательный беспорядок из пистолетов, цветов, картин, статуэток, альбомов карандашных эскизов, всевозможных шкатулок, сигарниц, птичьих чучел… Морис с удовольствием проводил здесь время после своей свадьбы.

В эту комнату он уходил вечером после обеда; вот и теперь Морис сидел, вдыхая с наслаждением белый дым из турецкой трубки, когда дверь кабинета приоткрылась и появилась молодая жена и с притворной застенчивостью спросила, разрешит ли месье Девилль проникнуть в свое священное жилище.

– Проникайте, но не разбейте ничего! – ответил Морис, не оборачиваясь.

– Что значит – не разбейте! – воскликнула Тереза с комическим негодованием. – За кого вы меня принимаете? Разве вы видели, чтобы я когда–нибудь наносила ущерб вашему чернильному прибору или старому фаянсу, внушающему жалость? Подождите, подождите, раз вы так сильно боитесь за свои безделушки, я приму меры предосторожности.

Она встала на цыпочки, грациозно приподняла край своего платья и приблизилась маленькими осторожными шажками.

– Такой способ не представляет для твоих вещей никакого риска, – сказала она, – я не наступлю на них, я к ним даже не прикасаюсь. Ты доволен?

– Я восхищен, – ответил Морис, с улыбкой глядя на ее кокетливый маневр.

Тереза уселась возле мужа и принялась озирать все вокруг взглядом, который она пыталась сделать презрительным:

– Я себя чувствую здесь, как в лавке старьевщика. Предпочитаю всему этому хламу наш элегантный салон.

– Этот салон, столь элегантный, кажется мне холодным и пустынным, – произнес, улыбаясь, Морис. – А то, что ты презрительно называешь хламом, мне кое о чем говорит, тогда как белые, с золотыми разводами стены не говорят ничего.

Молодая женщина снова посмотрела вокруг себя, как если бы ответ мужа очень ее поразил.

– Как! – воскликнула она, – все это говорит?

– Да, эти предметы говорят, но не со всеми, а о теми, кто бывает среди них каждый день.

– И что они говорят?

– О, очень многое.

– Правда! – воскликнула Тереза, приближаясь. – Мне любопытно знать, что может рассказать, например, этот бронзовый подсвечник такой нелепой формы?

– Он мне говорит: «Здравствуй, Морис, я в Китае, больной и раненый. Я не мог тебе написать и посылаю тебе со своим товарищем, который счастливее меня и возвращается во Францию, сувенир; ты поймешь, что где–то там, за три тысячи лье, Гастон, лейтенант французских стрелков, твой старый друг, думает о тебе даже наедине со своими страданиями». Гастон умер… Теперь, когда я смотрю на этот подсвечник, который кажется тебе таким уродливым, я вспоминаю о нем и какое–то мгновение живу его жизнью.

Улыбка, которая появилась на губах Терезы в начале этой сцены, исчезла. Она стала вдруг серьезной и задумчивой и, обвив рукой шею мужа, сказала:

– Значит, все эти предметы будят твои воспоминания?

– Да, – ответил Морис, – каждая из этих вещей напоминает мне огорчение, заботу, радость или друга.

– Друга?

– Конечно.

– А может быть, подругу? Морис посмотрел на Терезу.

– Ну, полно, полно, – продолжала она своим нежным голосом, прижимаясь к нему, – исповедайтесь своей жене. Ведь она хорошо знает, что вы не всегда жили, как святой. Говорят, мужчины до свадьбы ведут весьма разгульный образ жизни и, конечно, здесь есть не один свидетель ваших безумств.

– Ты ошибаешься, милое дитя, – сказал Морис. Затем он внезапно изменил тему разговора. – Что ты делаешь этим вечером?

– Я еще не знаю, – ответила Тереза, – а ты?

– Я останусь здесь.

– Опять! Ты что – решил все вечера проводить дома?

– А куда ты хочешь, чтобы я пошел?

– Ну… не знаю. Куда ты ходил, когда был холост?

– Когда я был холост, – ответил с некоторым затруднением Морис, – я прогуливался по бульварам и курил.

– Ну, так кто же тебе мешает пойти, как прежде, на бульвары? – сказала Тереза. – Эге, уже не принимаете ли вы меня за тирана, сударь? Вы мой друг, а не раб; я хочу сделать вашу жизнь легкой и приятной, хочу быть снисходительной к вашим недостаткам, постараться привыкнуть к ним и даже полюбить? Где же ваши недостатки, которые мне предстоит полюбить? Или у вас их нет?

– У меня они есть, милая, – сказал Морис, улыбаясь, – их достаточно, чтобы осуществить на деле твою снисходительную философию. А кто же в тебе воспитал такую терпимость?

– Моя мать, женщина добрая и рассудительная, которую вы не часто навещаете, хотя она живет напротив нас.

– Я буду у нее, Тереза, буду.

– Этим вечером, ладно? У нее соберутся кое–какие друзья и я обещаю тебя сопровождать.

– Хорошо, договорились.

Сияющая, молодая женщина приблизила свое лицо к губам мужа.

Морис взял в свои руки головку Терезы и несколько минут смотрел на нее, как бы желая лучше изучить ее красоту и вскоре опьяненный, очарованный этими прелестями, которые обещали стать еще совершеннее – этим ртом, который улыбался так нежно, этими глазами, глядевшими на него с любовью, он, будто желая отогнать подальше от себя какую–то назойливую мысль, быстро прижал Терезу к сердцу и коснулся губами ее восхитительных золотистых волос.