Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт

и выступлений он часто страдал инфекционными заболеваниями горла и, как бы его ни разуверяли врачи, постоянно боялся, что у него рак или какая-нибудь другая смертельная болезнь. В марте 1930 года Маяковскому несколько раз пришлось прерывать выступления из-за проблем с горлом, вызванных простудой в сочетании со стрессом и перенапряжением. Когда 17 марта, во время выступления в Политехническом музее, он читал “Во весь голос”, чтобы доказать, что не “стал газетным поэтом”, закончить чтение он не смог. Каменский вспоминал: “Нервный, серьезный, изработавшийся Маяковский как-то странно, рассеянно блуждал утомленными глазами по аудитории и с каждой новой строкой читал слабее и слабее. И вот внезапно остановился, окинул зал жутким потухшим взором и заявил: “Нет, товарищи, читать стихов я больше не буду. Не могу”. И, резко повернувшись, ушел за кулисы”. Проблемы с горлом преследовали Маяковского, и неделю спустя в Доме комсомола Красной Пресни, где его попросили не комментировать свои стихи, а читать их, Маяковский ответил: “Я сегодня пришел к вам совершенно больной, я не знаю, что делается с моим горлом, может быть, мне придется надолго перестать читать. Может быть, сегодня один из последних вечеров <… >”. Прочитав тем не менее несколько стихотворений, он был вынужден прервать выступление словами: “Товарищи, может быть, здесь кончим? У меня глотка сдала”.

Когда же вы застрелитесь?

На протяжении всей своей карьеры Маяковский общался с читателями не только на страницах книг, но и с эстрады. Он просто не мог жить без живого общения с публикой. Однако не слишком поддатливые и зачастую неотесанные советские слушатели существенно отличались от буржуазной публики 1910-х годов, которая позволяла наглому футуристу злословить в свой адрес и чьи нападки он с легкостью парировал. Изменились и поэт и публика, о чем Маяковский говорил на выступлении в Доме комсомола Красной Пресни 25 марта: “Дело <… > в том, что старый чтец, старый слушатель, который был в салонах (преимущественно барышни слушали да молодые люди), этот чтец навсегда

Маяковский на встрече русских и украинских писателей, где он внезапно стал объектом нападок. Зима 1929 г.

умер, и только рабочая аудитория, только пролетарско-крестьянские массы, те, кто строит социализм и хочет распространять его на весь мир, только они должны стать действительными чтецами, и поэтом этих людей должен быть я”.

Однако “пролетарско-крестьянские массы” было трудно убедить в том, что первым советским поэтом должен быть именно Маяковский, а нападать на него в печати или на выступлениях к концу двадцатых годов стало своего рода спортом. Украинский поэт Павло Тычина приводит в пример дружескую встречу русских и украинских писателей зимой 1929 года, на которой Маяковский не был главным действующим лицом, но тем не менее подвергался атакам со стороны присутствовавших писателей.

Ухудшению ситуации за истекший год способствовала поляризация культурной жизни, чему содействовал и сам Маяковский — ведь устроив ретроспективную выставку, он заставил окружающих определить свое отношение к нему: за или против.

Нейтральная позиция уже вряд ли была возможна. Гегемониче- ские претензии Маяковского на место главного советского поэта легко делали его жертвой издевок и насмешек. Однажды к нему подошел молодой человек и сказал: “Маяковский, из истории известно, что все хорошие поэты скверно кончали: или их убивали, или они сами… Когда же вы застрелитесь?” Маяковский вздрогнул и медленно ответид; “Если дураки будут часто спрашивать об этом, то лучше уж застрелиться… ”

Восьмого апреля Маяковский посмотрел новый фильм Александра Довженко “Земля” и после показа пригласил режиссера зайти к нему на следующий день: “Давайте посоветуемся, может быть, удастся создать хоть небольшую группу творцов в защиту искусства, — сказал он, добавив: — Ведь то, что делается вокруг, — нестерпимо, невозможно”. Но встреча с Довженко не состоялась, вместо этого 9 апреля Маяковский принял участие в “разговоре”, лишь подтвердившем правоту его анализа. Участниками дискуссии были студенты Московского института народного хозяйства им. Плеханова, где Маяковский выступал в тот же день, когда должен был встретиться с Довженко.

Маяковский обычно ждал такие встречи с нетерпением, но на этот раз у него был грипп и высокая температура, и когда он приехал в институт, его глаза сияли нездоровым блеском. От привычного боевого настроения не осталось и следа: не успев войти, он сразу спешит к двери в другом конце аудитории, чтобы укрыться от публики. Он пытается отворить дверь, но она не поддается. Стучит тростью. Напрасно. Он опускается на скамью. “Казалось, он хочет спать или его гнетет высокая температура, грипп, — вспоминал Славинский, молодой поклонник Маяковского, сохранивший память об этом выступлении для потомков. — Он сидел, опустив голову, с закрытыми глазами, не снимая шляпы”.

Публика собиралась медленно, привычной для выступления Маяковского давки и переполоха не было и в помине. Возможно, студентов отвлекли другие заботы: часть уехала в деревню помогать колхозникам, часть сдавала экзамены. Это была первая весна первой пятилетки, так называемая “первая большевистская весна”: Пасха уступила место весенней посевной, звон церковных колоколов — грохоту тракторов и сеялок.

В чем бы ни заключалась причина, Маяковскому пришлось начать выступление при неполном зале, и первым делом он сообщил, что его еле-еле уговорили прийти туда: “Мне не хотелось, надоело выступать”. В ответ на его предупреждение: “Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи”, — некоторые засмеялись. “А теперь, — продолжил он, — пока я жив, обо мне много говорят всякой глупости, меня много ругают. Много всяких сплетен распространяют о поэтах. Но из всех разговоров и писаний о живых поэтах обо мне больше всего распространяются глупости. Я получил обвинение в том, что я — Маяковский — ездил по Москве голый с лозунгом: “Долой стыд!” Но еще больше распространяется литературной глупости”.

Многие слушатели были положительно настроены к Маяковскому, но некоторые пришли только для того, чтобы его шпынять. Когда, читая “Во весь голос”, он дошел до строк: “Неважная честь, / чтоб из этаких роз / мои изваяния высились / по скверам, где / харкает туберкулез, / где блядь с хулиганом / да сифилис”, — его перебивают, протестуя против “грубых слов”, и он вынужден прервать чтение. Вместо этого он читает несколько других стихотворений, после чего просит присутствующих задавать вопросы. Один студент говорит, что не понимает “Облако в штанах”. Маяковский не отвечает. Другой передает на сцену записку: “Верно ли, что Хлебников гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним мразь?” Маяковский отвечает, что не хочет соревноваться с другими поэтами, но что хороших поэтов в Советском Союзе мало. Уставший, он спускается и садится на лестницу трибуны, прикрывая глаза, часть публики его едва видит. Берет слово студент Зайцев: “Товарищи! Рабочие не понимают Маяковского из-за маяковской манеры разбивать строки”. Маяковский ответчает: “Лет через пятнадцать-двадцать культурный уровень трудящихся повысится, и все мои произведения станут понятны всем”. Студент Михеев добавляет: “Пусть Маяковский докажет, что его через двадцать лет будут читать. — Публике смешно. Он продолжает: — Если товарищ Маяковский не докажет этого, не стоит заниматься писанием”. На-