Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

бы наверняка и той девке из Стёдварфьёрда поверили, когда она сказала, что девственница. Правда, она тогда уже ребенка родила, но он же еще маленький, ха-ха!

Валли накинулся на него, а другие метнулись к ним, чтоб разнять. Но критика слева задела Грима, и он заскучал по родному хутору в Хельской долине, по бабушке и по Греттиру Сильному. Может, Валли-коммунист и прав. Например, он, Грим, сейчас совсем перестал слагать висы по-исландски. Сейчас он сочинял только какие-то стилизации американских песен, конечно же, весьма непонятные и удачные, но ему все же не давали публиковать их в школьной газете. Может, ему надо было бы вернуться к родному языку. Грим-Радиоведущий послал стихотворение на детский поэтический конкурс Фьёрда, приуроченный к наступлению месяца гоуа[143]. Его стихотворение вызвало споры и не заняло никакого места, но он получил специальный приз жюри за «самое оригинальное предложение».

У бабушки пирог.

У мамаши пирог.

А у папаши курок.

Rock!

Наверно, передать дух эпохи лучше было невозможно. Может, Грим Хроульвссон был нашим первым исландским поэтом-битловщиком. Интересно, какую оценку этому короткому стишку дал бы Фридтьоув. Он иногда приходил к нам в редакцию и оставлял стихи для публикации. Кажется, наш долговязик вознамерился провести в этом городке всю свою вечность и, конечно же, пытался легитимировать собственное бессмертие писанием стихов. Да, он умел писать! По правде говоря, его стихи, написанные на бумаге, которую сочинил я, были чуточку получше, чем его писанина о мхах в том, другом мире. Критик наконец сделался поэтом. Какая жалость, что об этом никто так и не узнал, кроме меня и двух стихолюбивых старушек в Доме-на-отшибе, которые, правда, позже той же зимой погибли под лавиной.

Я был не в том состоянии души, чтоб препятствовать плодам его трудов, и публиковал их все. Этому человеку я задолжал полжизни. Мы мало разговаривали друг с другом, но общались вежливо. Я больше ничего не мог сказать, а он даже не пытался скрыть свою радость по поводу того, что ему больше ни на что не надо указывать, – в его молчании ощущалась уверенность в духовной победе, в моей вечной вине по отношению к нему, вине, которую я буду искупать в течение семи жизней. Как бы то ни было, мое преступление было хуже, чем если бы я сам хладнокровно убил его брата и ребенка. В каждом действии всегда есть какой-никакой героизм, а в молчании царит одна лишь трусость.

Мне всегда было не по себе, когда он поднимался по лестнице, перекинув пальто через руку (он снимал его в магазине, он просто сама изысканность!), и, откинув отросшие волосы с высокого лба, здоровался, спрашивал, какие новости и как мы думаем, будут ли весной выборы, а затем без слов подавал мне слова на бумаге высокохудожественным движением: красиво написанные от руки стихи, которые становились все более и более нежными, – мягкие строки против жизненных бурь, словно нерасцветшая щека юноши. Мы с ним оба стали юными.

Я был двадцатилетним, у меня все мое прошлое было впереди. Я смотрел на него день и ночь. По утрам в воскресенья маленькая семья – Кристьяун и Лена с Ниной стояли, святые как троица, передо мною в маленькой желтой комнате, и Кристьяун слегка наклонялся под скатом крыши и порой поглядывал на небольшого Сталина, который по-прежнему стоял на полке и изо всех сил старался их не замечать. Они были совсем такими же, как когда я видел их в последний раз, только теперь у Стьяуни Красного выросли усы и борода, и она с каждым воскресеньем становилась все длиннее. Я смотрел на них – на ребенка, на бороду, а снизу доносились неуверенные, но душевные звуки органа – по радио передавали мессу, – а также аромат доброй ягнятины. Старая Йоуханна устраивала романтический ужин на двоих. Я ждал своего выходного дня с таким же страхом, как и Хроульв.

Глава 44

Однажды он пришел на крыльцо Дома-с-трубой: Хроульв собственной персоной. Он постучался. Йоуханна пригласила его в гостиную, но он и слышать об этом не хотел, и стоял в тесной прихожей, и мял шапку в руках, когда я спустился: он хотел поговорить со мной. Я не мог не удивиться. От него пахло – это был запах овчарни, – и я заметил, что за ушами у него было мокро от пота. Когда он выдыхал, в носу у него раздавался шум. Я пожал ему руку: вложил фарфор в железную клешню. Мне помнилось, что раньше он был выше меня, а может, и впрямь был, только время вытянуло нас в противоположные стороны.

Он посмотрел на меня и спросил, туда ли он пришел. Я – журналист Эйнар из «Новостей»? Он сказал, что слышал, как меня хвалили, что я, мол, могу за себя постоять, и не я ли, случайно, прошлой осенью на танцах подрался с агрономом? Я постарался согласиться со всем, с чем только мог. Затем он умолк, выставил широко расставленные передние зубы на нижнюю губу и уставился на шапку, которую держал в своих заскорузлых пальцах, медленно выдохнул из ноздрей, а потом посмотрел на меня: левый глаз, как и раньше, обмороженно-матовый, но его цвет сейчас больше напоминал голубизну горячего источника. На лице – толстая, с трудом движущаяся маска: верхний слой кожи пересох, отвердел, омертвел. Было ясно: этот человек покрылся патиной. Ведь с тех пор, как его до блеска начистил тот буран, прошло уже много времени. А может, он попросту болел псориазом? Я не знал ответа. Он посмотрел мне в глаза и сказал, что ему нужен человек, который мог бы побыть его защитником на уголовном процессе. Ведь на адвоката у него денег нет, да и мне он, по правде говоря, заплатить не в состоянии, разве что приму в благодарность спинную часть ягненка с прошлого лета. Я безучастным тоном спросил, в чем его обвиняют, и изобразил на лице любопытство, когда он принялся рассказывать про Эрлинга, Элли Аллиной Магги которого я иногда мог видеть на взморье, – жирного немого тюленя, который таращил глаза во фьорд и ждал, не появятся ли оттуда британские оккупационные войска. «Англичане идут!» – было последней фразой, оставшейся в его голове.

– Я ему, кажется, все мозги вышиб, а еще несколько зубов в придачу… Я, в общем-то, ничего не добиваюсь, меня оправдать невоз можно, но мне велено явиться с