Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

А встречи членов политбюро с советскими литераторами продолжались.

Вожди и писатели

26 октября 1932 года на квартире Горького в Москве состоялась очередная встреча кремлёвских вождей во главе со Сталиным с советскими писателями. На этот раз были приглашены и литераторы, членами партии не являвшиеся. Обсуждалось создание писательского союза.

Первым выступил главный редактор газеты «Известия» Иван Гронский, уже назначенный председателем Оргкомитета по созданию Союза писателей. Он был тогда ближайшим доверенным лицом Сталина и даже имел у себя дома телефон, чтобы звонить вождю прямо на его кремлёвскую квартиру. И Сталин часто по ночам звонил Гронскому.

Участником встречи 26 октября был и Корнелий Зелинский. Он потом вспоминал:

«Во время речи Гронского Сталин отпускает ироничные замечания. Поправляет его. Сначала вполголоса, затем громче».

За Гронским слово взял Леопольд Авербах (бывший глава уже распущенного РАППа):

«– Мы не учли поворота, совершившегося в среде литературной интеллигенции. Но ПК, партия поправили нас».

И Авербах поделился своими взглядами на то, каким, по его мнению, должен быть новый писательский Союз.

Затем выступила писательница Лидия Сейфуллина:

«– Я, товарищи, в отчаянье от того, что вы хотите снова ввести в состав Оргкомитета трёх рапповцев. Мы только успели вздохнуть… Да, я вот такая контрреволюционная. Я не верю тому, что обещает Авербах. Могу я не верить?»

О новом Союзе писателей говорили многие из приглашённых на встречу литераторов. В заключение выступил Сталин, сказавший:

«– За что мы ликвидировали РАПП? За то, что РАПП оторвался от беспартийных, перестал делать дело партии в литературе. Они только “страх пущали”. А “страх пущать” – это мало. Надо “доверие пущать”. Вот почему мы решили ликвидировать всякую групповщину в литературе… Теперь мы от всех партийных литераторов будем требовать проведения партийной политики».

Зелинскому запомнился ещё один аспект выступления вождя:

«– И вот ещё о чём я хотел сказать: о чём писать. Стихи – хорошо! Романы – ещё лучше! Но пьесы нам сейчас нужнее всего. Пьеса доходчивей.

Наш рабочий занят. Он 8 часов на заводе. Дома у него семья, дети. Где ему сесть за толстый роман?

Вот почему пьесы сейчас тот вид искусства, который нам нужнее всего. Пьесы сейчас – это самый массовый вид искусства в литературе. Мы должны создать свои пьесы. Вот почему, пишите пьесы! Только хорошие пьесы, художественные произведения.

– Постараемся! – весело оживились писатели».

Когда обсуждение завершилось, началось застолье. Выпивка и закуска были обильными. Вожди и литераторы ни в чём себе не отказывали.

Корнелий Зелинский:

«– Выпьем за здоровье товарища Сталина! – громко предлагает Луговской.

Но в это время Никифоров, который сидел как раз напротив Сталина и уже осушил изрядное количество стаканов водки, которые доверху нещадно наливал всем сидевшим вокруг него Сталин, встал и закричал:

– Надоело! Миллион сто сорок семь тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина! Небось, ему это даже надоело слушать.

Сталин тоже встаёт. Через стол протягивает Никифорову руку, пожимает концы его пальцев:

– Спасибо, Никифоров, правильно. Надоело это уже».

Именно на этой встрече писатель Юрий Олеша назвал своих коллег «инженерами человеческих душ». Сталину это выражение понравилось, и он сказал:

«– Как метко выразился товарищ Олеша, писатели – инженеры человеческих душ!».

Ильи Сельвинского в тот момент в Москве не было, но Корнелий Зелинский ознакомил его со своими записями и, главное, передал призыв вождя: «Пишите пьесы!» Сельвинский писал не просто пьесы, а пьесы в стихах. И из-под его пера вскоре вышли такие фразы:

«Стихи, как люди, имеют свою судьбу. По своей литературной карьере иногда своеобразную до чрезвычайности.

Поэзия – язык вождей. Кто этого не понимает, тот не понимает ни вождя, ни поэзии».

В отличие от Маяковского, который заявлял, что писать стихи слишком просто, Сельвинский считал (и писал об этом), что его собственные поэмы (особенно «Улялаевщину») способен был написать только он:

«Совершенно необычайное, почти гипертрофированное богатство техники “Улялаевщины” превосходит всё, написанное до неё на русском языке…

“Улялаевщина” ассоциируется с именами Пушкина, Байрона и Гёте и, несомненно, представляет собой поворотный пункт в истории не только русской поэзии, но и прозы. Если до “Улялаевщины”писали ТАК, то после “Улялаевщины”нужно писать иначе».

Как бы отвечая на эти слова, 5 ноября 1932 года «Литературная газета» опубликовала статью, в которой все известные советские стихотворцы были расставлены по тем местам, которые они, по мнению газеты, заслуживали:

«Демьян Бедный совершил грубые ошибки, Пастернак – субъективный идеалист, Багрицкий – биологист, Безыменский – схематик, Сурков – плохо владеет стихом, Жаров – поверхностен и барабанен, Сельвинский – нераскаявшийся конструктивист».

Кремлёвская трагедия

О том, что в начале тридцатых годов и на самом «верху» тоже далеко не всем «хорошо живётся», написал Лев Разгон:

«Несколько раз, когда я приходил в Кремль к Свердловым, я заставал у Клавдии Тимофеевны заплаканную Аллилуеву. И после её ухода сдержанная Клавдия Тимофеевна хваталсь за голову и говорила: “Бедная, ох, бедная женщина!”»

Клавдия Тимофеевна – это вдова Якова Свердлова, а Надежда Сергеевна Аллилуева – это жена Иосифа Сталина.

Надежда Аллилуева с дочерью Светланой 34 февраля 1927 г. Фото; Н.Свищов-Паола

Лев Разгон:

«Я не расспрашивал о причинах слёз жены Сталина, но об этом, в общем, знало всё население того маленького провинциального городка, каким был Кремль до 1936 года. Как в любом маленьком городке, его жители живо обсуждали все личные дела друг друга: и о любовнице Демьяна Бедного; и о женитьбе Сергея – сына Владимирского; и о весёлых ночах, проводимых Авелем Енукидзе… И, конечно, о бедной Надежде Сергеевне, вынужденной выносить характер своего страшноватенького мужа, И про то, как он бьёт детей – Свету и Васю, – и про то, как он хамски обращается со своей тихой женой, И про то, что в последнее время Коба стал принимать участие в забавах Авеля…»

Поэт Демьян Бедный жил тогда в Кремле. Другой кремлёвский житель Михаил Фёдорович Владимирский был членом партии с 1895 года и занимал ответственный пост председателя Центральной ревизионной комиссии ВКП(б).