«Наши» и «не наши». Письма русского - Александр Иванович Герцен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одна буря было подымалась, грозя всех разбудить и помешать мещанской кристаллизации, снести колокольни и каланчи, ограды и таможни, но, вовремя отведенная громоотводами, она вне игры. И легче себе представить Европу, возвратившуюся в католицизм времен Григория Тильде брандта по приглашению Донозо Кортеса и графа Монталамбера, чем социальной республикой по рецепту Фурье или Кабэ. Впрочем, кто же теперь серьезно говорит о социализме! С этой стороны западный мир может быть доволен – ставни закрыты, зарниц не видать, до грому далеко… он может спокойно покрыться стеганым одеялом, повязать фуляр и погасить свечу.
Gute Nacht, gute Nacht,
Liebe Mutter Dorothee![259]
Но у бедной матери Доротеи, как у Гретхен, брат – солдат и, как все солдаты, любит шум и драку и не дает спать. Она бы его давно сбыла с рук, да есть кой-какие дорогие пожитки, так насчет голодных соседей без сторожа нельзя. Ну, а брату мало быть сторожем – амбиция. «Я, говорит, рыцарь, жажду подвигов и повышений».
…Да, если б можно было свести войско на опричников собственности, на телохранителей капитала и лейб-гвардию имущества, все бы быстро достигнуло прочного, окончательного строя. Но в мире нет ничего совершенного, и наследственный рыцарский дух мешает покойному осаждению докипающей жизни и поддерживает брожение. Как грабеж ни заманчив и кровожадность ни естественна людям вообще, но гусарская удаль и суворовский задор несовместны с совершеннолетием, с ровным и тихим развитием. Отвращение Китая от всего военного гораздо понятнее у сложившегося народа, чем николаевское пристрастие к «выпушкам, погончикам, петличкам».
Вот тут и загвоздка! Что делать с великим народом, который хвастается тем, что он народ военный, который весь состоит из зуавов, пью-пью и французов, т. е. тоже солдат?..
Peuple de France – peuple de braves![260]
Смешно говорить о покойных ночах, прогулках при лунном свете, о свободе политической, торговой и всяческой, когда пятьсот тысяч штыков, праздных и скучающих, требуют заявить свое «право на работу».
На то галльский петух, чтоб ни одна индейка, ни одна утка и ни один гусь в Европе не дремал покойно.
В самом деле, перейди Франция из военной службы в штатскую (без службы она уж не может жить) – и все пойдет как по маслу. Англия бросит в море ненужные ружья, купленные для рейфльменов[261] мой gcocer Джонсон (and son[262]) первый променяет свой штуцер на удочку и пойдет в Темзе удить рыбу, Кобден ослабит все, что укрепил Пальмерстон, и фельдмаршала кембриджского выберут председателем Peace Society.
Но Франция и не думает выходить из военной службы, да и нельзя: на кого оставить Мексику, папу Римского и без малого единую Италию? Знамя замешано – делать нечего!
Peuple de France – peuple de braves!
Как же быть?
Позволь мне на этом остановиться и рассказать новую встречу с одним старым знакомым, он смелей меня, с своей точки зрения «поврежденного», решал эти вопросы.
Иду я как-то года два тому назад по Странду, смотрю – в дверях большой лавки с дорожными вещами хлопочет какая-то толстенькая, подвижная фигура, резко не лондонская, с разными признаками Италии, в светло-серой шляпе, в легком желтом пальто и с огромной черной бородой; мне казалось, что я где-то видал ее… всматриваюсь… он, точно он, мой здоровый, разбитной лекарь, с волчьими зубами и веселостью хорошего пищеварения, тот самый лекарь, с которым в былые времена мы «резали собак и кошек», как он выражался, и то не в Италии, а в анатомическом театре Московского университета.
– На этот раз, – сказал я русскому-итальянцу, – не вам первому достанется честь узнать старого знакомого.
– Eccolo! Вот прелесть! Скажите, пожалуйста. – И он бросился меня целовать, так коротко он познакомился со мной во время своего отсутствия.
– Если вы будете часто так поднимать обе руки, – заметил я ему, – у вас непременно отрежут дорожный мешочек.
– Знаем, знаем, классическая страна воровства… Помните, Дон-Жуан, ну, там в конце, когда он возвращается в Лондон.
– Помню. Ну а ваш чудак с вами?
– Как же, он меня ждет в hôtePe, сунулся было на улицу, да тотчас назад; «такая, – говорит, – толпа и духота, что боюсь морской болезни», – вот меня и послал купить кой-какие вещицы на дорогу, мы завтра отправляемся в Техас.
– Куда?
– В Техас, ну, знаете, в Америке?
– Зачем?
– А зачем жили в Калабрии? Телемак-то мой ни на волос не переменился, только эдак солиднее прежнего заговаривается. Помните, как он вам толковал, что планета больна и что пора людям вылечиться от истории, вот он и убедился теперь, что лечение в Европе идет медленно, ну он и едет в какой-то Техас. Я привык к нему, все по-прежнему спорим целый день, это людей ужасно связывает. Что же, посмотрим и Америку!
– Ну а что в Калабрии?
– Ему-то там сначала понравилось; т. е., по-нашему, вся Калабрия хуже последнего уездного города в какой-нибудь Саратовской губернии, там хоть бильярд есть, ну какая-нибудь вдовушка-чиновница, ну хоть какая-нибудь солдатка в слободке, а тут разбойники, пастухи да попы, да такие, что и не различишь, который разбойник, который пастух, который поп. Наняли мы там полуразвалившийся радклифовский вертеп; ящерицы, бестии, белым днем по полу ходят, а ночью нетопыри по зале летают, хлоп в стену, хлоп. Я, впрочем, уезжал несколько раз и в Неаполь и в Палермо… А каков Гарибальди? Вот человек-то, с таким не пропадешь!.. А он все сидел в своем замке, только раз съездил в Рим. Рим ему по вкусу пришелся, будто сейчас певчие перестали петь «Со святыми
