Избранное - Павел Лукницкий

А лошадей-сто пятьдесят три… Зерна у нас сеют два амбана на две руки…

— На одну душу?-переспросил я.

— Да, так. Посеяли в этом году пятьсот девяносто амбанов…

Я знаю: амбан-это пять пудов. Я знаю, что цифры, которые мне сообщают, весьма приблизительны, хотя и сообщают мне их с точностью до единицы…

— В Верхней Шах-Даре кишлаков одиннадцать, чодов двести шестьдесят три, людей… Да, людей? Наверно, две тысячи триста будет…

Все это, разлегшись под тутовым деревом, мне говорят Зикрак -степенный, променявший свой глим — суконный халат на затрепанный афганского покроя френч, и его друг, присоединившийся к нам на второй день пути, Хувак-бек-всегда возбужденный, сверкающий белками черных глаз, похожий на грека.

Они долго спорили и долго подсчитывали, прежде чем сказать эти цифры мне, и много смеялись и дразнили друг друга, когда в их подсчетах оказывалась путаница и когда выяснилось, что есть в горах такие затерянные кишлаки, которых никогда не посещал ни один из них. И больше всех дразнил Хувак-бека наш всезнающий и положительнейший рабочий Маслов Егор Петрович, жилистый, выносливый, сильный сорокалетний мужчина, одиннадцать лет подряд пробродивший с экспедициями по Тянь-Шаню, Кашгарии, Монголии и Памиру, человек на все руки, наш учитель в премудростях вьючки и обращения с лошадьми, педантичный любитель дальних странствий и закоснелый ругатель.

Впрочем, Хувак-бек умел яростно защищаться и выбивался из сил, чтобы продемонстрировать перед Егором Петровичем все свои лучшие качества. Теперь. уже он вел нас по территории своего сельсовета. В кишлаках нас угощали айраном и тутом. Мы уже третий день поднимались по Шах-Даре. Скалы сужались над нами. Становилось все холодней, — природа стала суровее. Мы поднимались по узкой тропе, выше старинной, прилепившейся к отвесной скале крепости Рошт-Кала; наши лошади спотыкались и падали, и мы уже забывали ругаться, замирая, когда лошадь срывалась, и облегченно вздыхая, когда она умудрялась задержаться за куст или камень. Мы молчали, вытягивая, поднимая ее, и осматривали ее окровавленную морду и ноги.

Здесь, на этой тропе, наступая на Рошт-Калу, в которой засели ворвавшиеся с огнем и мечом из-за рубежа иноземцы, когда-то, в 1894 году, бился с захватчиками шугнанской земли маленький русский отряд капитана Скерского. Солдатам справедливо казалось тогда, что они забрались на край света, — до них русских людей в этих неведомых скалистых теснинах не было. Старинная крепость Рошт-Кала, в которой укрепился вооруженный английскими винтовками неприятель, была удобной ключевой позицией. Но малочисленному русскому отряду помогали шугнанцы- местные мирные жители, успевшие возненавидеть захватчиков за немногие годы их жестокого хозяйничания на шугнанской земле…

Участник похода, военный инженер А. Серебренников так говорит о шугнанцах: «таджики Шугнана честны, правдивы…», «главным основным качеством таджиков Шугнана, не подлежащим сомнению, является, бесспорно, трудолюбие…», «таджики Шугнана могут быть названы нравственными…», «случаи воровства бывают очень редки и, например, среди всего населения Шах-Дары бывают не более двух-трех раз в год…», «пьянство у них совершенно отсутствует…».

И дальше в своих «Очерках Шугнана» он рассказывает о ханах и о вторгшихся сюда из-за рубежа войсках, что они «руководились лишь желанием добыть по возможности больше, хотя бы при этом выжимались последние соки из порабощенного и угнетенного народа…», «будучи деспотическим повелителем и владетелем земли и народа, хан благодаря миниатюрности своих владений становился непосредственным доходчиком с народного труда и оставлял народу лишь столько, сколько необходимо для того, чтобы не умереть с голоду…» И однако: «…как ни тяжела была жизнь таджиков Шугнана при ханах, как ни велики и обременительны были платимые ими подати…»-свидетельствует далее Серебренников о том, что при появлении захватчиков участь таджиков Шугнана еще более ухудшилась: «Если собственные правители и теснили народ в материальном отношении, то они не помыкали ими, не считали их еретиками… тогда как сунниты (пришельцы.-П.Л.),не уменьшив, а даже увеличив налоги, вдобавок еще третировали шиитов-таджиков, которые, по их понятиям, едва ли не хуже собаки…»

С помощью шугнанцев, которые отнеслись к русским, как к своим освободителям от ига захватчиков, крепость Рошт-Кала была взята. Через год по Пянджу была установлена граница России с сопредельным государством, рассекшая Бадахшан пополам. На Шах-Дару, и правый берег Пянджа, как и на весь Памир, через двадцать два года принесла свободу и национальное самоопределение советская власть. По ту сторону Пянджа все осталось как было прежде: местные ханы, бесправие, порабощение, нищета.

…А тропа по Шах-Даре была действительно трудной. Пишущий о ней офицер, участник похода отряда Скерского, предлагает представить себе-я цитирую в точности-«узкое ущелье с несущейся по нему горной рекой, берегами которой служат отвесные каменные громады. Кипящие воды реки с шумом ударяются. о мрачный гранит, разбиваются в мелкие брызги и, пенясь, со стоном отскакивают назад и снова с той же силой стремятся вперед, сворачивая на пути своем огромные камни. Вот по одному из таких берегов тянется как бы высеченная рукой человека узкая, еле проходимая тропа, сплошь заваленная осколками камней, сорвавшихся с окружающих высот. Тропа эта то спускается к самой реке, то вдруг круто поднимается вверх и совершенно пропадает». И дальше, с наставительным замечанием по поводу «борьбы человека с природой», пишет офицер о балконах, настроенных «вот в таких-то местах», о том, что, взломав часть скалы, к ней прикладывают деревянные балки из местного малорослого тальника, кладут хворост, снова наваливают балки и все это засыпают землей. В некоторых местах встречались карнизы, устроенные самой природой.

«Саженей на пятнадцать над рекой выдвинулся пласт и висит над пропастью, служа продолжением пробитой тропы; по такому куску гранита, как по балкону, проходят лошади и люди. Ни перил, ни даже возвышения нет по краю его, голый камень, и только… В одном месте балкон, когда по нему проходила лошадь, навьюченная патронными ящиками, со страшным треском подломился, и несчастное животное, увлекая при падении свой тяжелый вьюк, разбиваясь о камни, упало в реку. Мелькнули раза два голова и ноги его над поверхностью пенящейся реки, и все скрылось в ее быстрых, холодных волнах…»

Но у нас нет патронных ящиков, у нас есть Егор Петрович, который и не в таких местах сумеет провести лошадь. Мы привыкли к таким переходам, мы знаем места потруднее. Мы приближаемся к Вяз-Даре и проходим ее. Все мы здоровы и веселы. Мы смеемся, увидев первый в наших памирских странствиях лес и кучи изломанных деревьев на берегу реки, за шатким мостом у кишлака Трай. Еще раз пересекая плодородные сады кишлака Медынвед, мы ежимся от холодного, хорошего ветра и подъезжаем к последнему кишлаку в нашем подъеме по Шах-Даре — к яркой луговине Барвоза. Высота его-2980 метров по анероиду Хабакова. Здесь на лугу группа женщин и отара овец. Увидев нас, женщины бросаются, врассыпную, но останавливаются, когда Зикрак окликает их. К Зикраку подбегают два мальчика, и, нагнувшись с седла, он целует их, совсем как это в обычае у русских: «мои племянники»…

Мы переехали вброд рукав Шах-Дары и развьючились на опушке рощи, у запруженного ручья. Сухие ветви, костер, баран, зарезанный нам на плов, молоко, разговоры с любопытствующими жителями Барвоза о носильщиках, ибо завтра мы двинемся в сторону, в такие горы, по которым вряд ли пройдут наши лошади. Приходит тот охотник, который вызвался быть нашим проводником к ляджуару. Зовут его Карашир, что значит «Черное молоко», в зубах его черная трубка из афганского нефрита, с надписью арабскими буквами:

«Такой-то продал трубку такому-то». Вечером — холод, ветер и дождь, у нас давно уже нет палатки, мы ложимся рядком под деревьями, накрывшись одним брезентом. Дождь стучит по брезенту; очень холодно, мерзнем, но спим.

9

А утром, разделив вьюк на двух лошадей (мы все же решили ехать верхом), мы выступили из Барвоза вверх по крутому склону; мы переехали этот склон по чуть заметной тропе, и Шах-Дара раскинулась перед нами такой, какой ее видят птицы в полете: ее излучины, рукава, ее лес и луга с пасущимися коровами все уменьшались и, наконец, исчезли за поворотом тропы.

Уже ни деревьев, ни кустов, только редкие альпийские травы да белые, на высоких стеблях, цветы жаш, длиннолистые кустики «ров» и сиреневые, похожие на незабудки, цветки.

Несколько столбиков из камней, сложенных пастухами, развалины каменной хибарки, осыпи, груды замшелых камней и обрывы над рекою Бадом-Дара, обрывы такие, что река кажется вычерченной внизу тонким серебряным карандашом. Моя лошадь часто раздумывает: куда поставить копыто, под которым вдруг пустота в полкилометра. Юдин назвал путь наш «сердцещипательным», а хабаковский анероид показывает 3420 метров. Выше над нами-снег; слева напротив, над Бадом-Дарою,-вертикальный обрыв в километр вышины над рекой; впереди, внизу, — единственный за весь день кишлак, к которому мы уже спускаемся, спешившись и ведя осторожных лошадей в поводу.