Григорий Распутин. Тайны «великого старца» - Владимир Хрусталев

Императрица приняла нас в Царскосельском Александровском дворце. Прием был бесцветный. Поднесли икону, адрес… Царица, как будто недоумевавшая, за что же ее чествуют, произнесла несколько шаблонных фраз, а затем простилась с каждым. Этим и кончилось дело. На обратном пути я не мог отвязаться от мысли, зачем мы ездили? Чувствовалась фальшь, подыгрывание, втирание очков – ненужные, а может быть, и вредные для дела». (Шавельский Г.И. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т. 2. М., 1996. С. 69–70.)

Императрице Александре Федоровне была вручена от Св. Синода Благословенная грамота, текст которой был опубликован во многих газетах: «Благочестивейшая Государыня. Настоящая великая война, небывалая по своим размерам и кровопролитию, вызывает в народе небывалые подвиги самоотвержения и христианской любви. Наше доблестное воинство, в высоком подвиге Верховного Вождя почерпая силы и воодушевление, грудью защищает родную землю, самоотверженно полагая жизнь свою за Веру, Престол и Отечество. А за этим воинством идет сильная не смертоносным оружием, а христианскою любовью армия слабых телом, но кротких духом жен, которые под знаменем Креста скромно совершают свое столь же великое дело любви – дело служения пострадавшим от войны. От них же ждут сострадательного участия и попечения тысячи беженцам, лишившихся крова, дети, потерявшие своих родителей, вдовы и сироты тех, кто положил свою жизнь за други своя.

Всюду, где только есть страдание и нужда, идет эта крестоносная армия, на всех обездоленных войной простирая свои заботы и милосердие, и душой всего этого священного порыва и подвига русской женщины христианки являетесь Вы. Ваше Императорское Величество, Вы привлекли на дело служения им и своего Августейшего сына, Наследника Цесаревича, Вашу радость и надежду России. Разделяя со своим Венценосным родителем все тяготы походной жизни, он несет с собой свет и тепло в души защитников родины и, посещая лазареты, облегчает страдания раненых и больных воинов.

Вы, как чадолюбивая мать, приняли в свою любовь с самого начала страждущих нашей родины. В скромной одежде сестры милосердия Вы стоите вместе с Августейшими дочерями у самого одра раненого и больного воина, своими руками обвязывая раны, своей материнской заботой и лаской утешая страждущего, вызывая во всех чувство умиления. Священны будут воспоминания тех, кого согрела Ваша любовь. Горячи будут их благодарственные молитвы о Вас к Господу.

Воздавая хвалу Богу, давно укрепляющему Вас в великом подвиге любви к близким, Св. Синод призывает Божие благословение и на дальнейший подвиг Вашего Императорского Величества и, благословляя Вас иконой Пречистой Божией Матери, молит Владычицу, да будет Она всегда благодатным поступлением Вам, Благочестивейшая Государыня, и всей Августейшей семье вашей.

Вашего Императорского Величества всеподданные богомольцы: Питирим, митрополит Петроградский и Ладожский, Сергий, архиепископ Финляндский и Выборгский, Иоанн, архиепископ Казанский и Свияжский, Вениамин, архиепископ Симбирский и Сызранский, Димитрий, архиепископ Рязанский и Зарайский, Василий, епископ Черниговский и Нежинский, епископ Иннокентий, председатель миссионерского совета, заведующий придворным духовенством протопресвитер Александр Дернов, протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Шавельский».

Следует отметить, что критические выступления в Думе привлекли внимание и великого князя Михаила Александровича, который на тот момент был болен и находился в Гатчине. В его дневнике от 5 ноября 1916 г. имеется пометка: «Потом приехал Врангель, неожиданно, с интересными вестями о том, что вообще говорится в Петрограде и в Думе, в особенности»[177]. Нам любопытно будет сравнить свидетельства его ближайшего окружения о роли великого князя в эти дни в политических событиях. Так, например, барон Н.А. Врангель записал в своем дневнике: «Пришли к заключению, что согласно общей воле решительно всех этого негодяя (Распутина. – В.Х.) следует устранить. Великий князь в шутку предлагал мне поехать вместе с ним на моторе и покончить с ним. Говоря серьезно, великий князь хочет написать Государю. Но я отсоветовал – лучше поговорить на словах в Ставке, когда он поправится. Он чувствует за собой долг это сделать, долг перед семьей и родиной. …Между прочим, великий князь рассказал, что про необходимость удалить Распутина уже говорил Государю откровенно один старик (вероятно, принц А.П. Ольденбургский?). Старик этот даже расплакался и вызвал слезы у Государя, но ничего не было сделано»[178].

Михаил Александрович также решился внести свою лепту в общее дело «раскрыть глаза царю». В письме Николаю II от 11 ноября 1916 г. он писал из Гатчины в Ставку следующее: «Дорогой Ники, год тому назад, по поводу одного разговора о нашем внутреннем положении, ты разрешил мне высказывать тебе откровенно мои мысли, когда я найду это необходимым. Такая минута настала теперь, и я надеюсь, что ты верно поймешь мои побуждения и простишь мне кажущееся вмешательство в то, что до меня в сущности не касается. Поверь, что в этом случае мною руководит только чувство брата и долга совести. Я глубоко встревожен и взволнован всем тем, что происходит вокруг нас. Перемена в настроении самых благонамеренных людей – поразительная; решительно со всех сторон я замечаю образ мыслей, внушающий мне самые серьезные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже за целостность государственного строя. Всеобщая ненависть к некоторым людям, будто бы стоящим близко к тебе, а также входящим в состав теперешнего правительства, – объединила, к моему изумлению, правых и левых с умеренными, и эта ненависть, это требование перемены уже открыто высказывается при всяком случае. Не думай, прошу тебя, что я пишу тебе под чьим-либо влиянием: эти впечатления я старался проверить в разговорах с людьми разных кругов, уравновешенными, благонамеренность и преданность которых выше всякого сомнения, и, увы – мои опасения только подтверждаются. Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для нас всех и для России. При моей неопытности я не смею давать тебе советов, я не хочу никого критиковать. Но мне кажется, что решив удалить наиболее ненавистных лиц и заменив их людьми чистыми, к которым нет у общества (а теперь это вся Россия) явного недоверия, ты найдешь верный выход из того положения, в котором мы находимся, и в таком решении ты, конечно, получишь опору как в Государственном совете, так и в Думе, которые в этом увидят не уступку, а единственный правильный выход из создавшегося положения во имя общей победы. Мне кажется, что люди, толкающие тебя на противоположный путь, т. е. на конфликт с представительством страны, более заботятся о сохранении собственного положения, чем о судьбе твоей и России. Полумеры в данном случае только продлят кризис и этим обострят его. Я глубоко уверен, что все изложенное подтвердят тебе все те из наших родственников, кто хоть немного знаком с настроением страны и общества. Боюсь, что эти настроения не так сильно ощущаются и сознаются у тебя в Ставке, что вполне понятно; большинство же приезжающих с докладами, оберегая свои личные интересы, не скажут резкую правду. Еще раз прости за откровенные слова; но я не могу отделаться от мысли, что всякое потрясение внутри России может отозваться катастрофой на войне. Вот почему, как мне ни тяжело, но любя так, как я тебя люблю, я все же решаюсь высказать тебе без утайки то, что меня волнует. Обнимаю тебя крепко, дорогой Ники, и желаю здоровья и сил. Сердечно любящий тебя Миша»[179].