Жена самурая - Виктория Богачева

— Их желание назначить своего управляющего можно понять, — потирая лоб, отозвался Такеши. — Это то, о чем мы говорили в поместье. Дайго-сан хочет золота и контроля над торговыми путями. Я думаю, управляющих будет два, и одного будем выбирать мы. Тогда у нас у всех появится уверенность, что поместье не растащат по камешку до свадебной церемонии.

Он бросил взгляд на улицу, чтобы определить час пополудни по тени от деревьев, и встал.

— Вскоре меня ждут самураи и Яшамару, я обещал им занятие. Пройдешься со мной?

Улыбнувшись, Наоми кивнула. Она проследила взглядом за Такеши, скинувшим кимоно — благо, мужское завязывалось проще женского, и его можно было снять самому, даже и одной рукой. Он надел привычную куртку из грубой ткани и широкие штаны-хакама, сам подвязал их поясом, сам закрепил на нем катану. Это занимало больше времени, чем если бы кто-то ему помогал, но Наоми сидела неподвижно и не вмешивалась. Помощь не всегда была к месту.

Такеши обратился к ней лишь раз — заплести волосы в традиционную самурайскую прическу.

Пока они шли по длинным коридорам поместья, Наоми все косилась на Такеши. Время, проведенное дома, смягчило его черты. Он вернулся, и первые недели не знал, что делать, хотя дел было предостаточно. Он никогда в этом не признавался, но Наоми видела. Бывало, Такеши бесцельно бродил по поместью часами — он говорил, что общается с самураями, вновь погружается в рутинную жизнь, но он лгал. Он бродил, потому что не находил себе иного места. Он бродил, потому что воспоминания о войне и обо всем, что было, не хотели его отпускать. Такеши встречался с главами вассальных кланов, упражнялся с самураями, писал Татибана, Фудзивара и Асакура, держал на руках дочь, но все равно не знал, чем себя занять.

А по ночам война и плен возвращались к нему в кошмарах. Наоми тоже, порой, видела страшные сны — раз за разом отрубленная голова отца катилась по земле, но к Такеши его призраки приходили каждую ночь. Он никогда не рассказывал, но по его бормотанию в полузабытьи она догадывалась, что ему снится. Ему снилась клетка глубоко под землей, из которой он не мог выбраться, снилось пепелище, в которое превратилось поместье, снилось, что ему не отрубили руку. Этот сон был страшнее прочих. После него Такеши никогда не возвращался в постель — он уходил и гулял по саду, пока не занимался рассвет, и не просыпались слуги.

Сон, в котором он владел обеими руками, обнажал самое затаенное его желание, самую большую боль.

Он бывал раздражителен и резок в те дни, злился без повода, от любого сказанного слова, особенно — если оно было сказано против. Но время шло, и Такеши постепенно вспоминал, каково это — жить без войны. Он привык к кошмарам, как привыкают к ноющей, не проходящей зубной боли. Но горечь разочарования оседала на губах всякий раз, как он открывал глаза и обнаруживал на месте левой кисти аккуратно замотанный обрубок.

Они шли по дорожке, огибающей широко простершийся главный дом поместья. Навстречу им попадались слуги, кланявшиеся вслед и отходившие в сторону, чтобы уступить путь, и представители других кланов. Некоторым Такеши кивал первым, но большинству лишь отвечал на приветствия.

Косые лучи клонившегося к горизонту солнца бросали на землю длинные тени. Наоми любила это время суток больше всего — когда свет золотистый и мягкий, когда он уже не слепит, и воздух словно соткан из его искр. Она все оборачивалась, чтобы полюбоваться окутанными солнцем деревьями, зарослями кустов и высокой травой.

Это мгновение было прекрасно, потому что все тревоги и заботы вдруг отступили прочь. И сёгунат, и соглашение с Асакура, и скорая свадьба ее сводной сестры, и разлука с дочерью. Светило закатное солнце, щебетали птицы, постепенно умолкая под вечер, воздух был пропитан свежестью летнего вечера.

— Так красиво, — понизив голос, произнесла Наоми, словно боялась, что слишком громкие звуки разрушат эту красоту. — Я больше всего люблю солнце вечером. Когда оно уже не яркое, но еще согревает, и так красиво, искоса ложится на землю.

— Не из обычных людей

Тот, которого манит

Дерево без цветов,

— отозвался Такеши без улыбки.

Наоми полуобернулась к нему, подозревая насмешку в процитированном хокку, но, поймав его взгляд, передумала оскорбляться.

— Сегодня до того, как ты позвал меня, когда мы собрались вместе с другими девушками и женщинами, Како-сан спросила, готова ли я стать женой сёгуна, — она произнесла то, что мучило ее последний час, решив, что после может не случиться удачной минуты.

Такеши поморщился, словно от резкой зубной боли, и Наоми догадалась, что установление сёгуната является давней и все еще неразрешенной проблемой.

— Любопытно, откуда у Како-сан такие мысли. Мы дали слово не говорить ни с кем о том, что обсуждаем между собой, — медленно, с расстановкой проговорил Такеши. — Едва ли ты станешь женой сёгуна, Наоми, — прибавил он. — Лишь если сменишь мужа.

Она фыркнула и улыбнулась, с трудом сдержав смех. Ответ мужа ничуть не удовлетворил ее любопытство, а только раззадорил. Но расспрашивать дальше Наоми не стала. Судя по реакции Такеши, еще ничего не решено, а в хитросплетения переговоров он ее посвящать не намерен — не зря подчеркнул, что между ними (Наоми подозревала, между Минамото, Татибана, Фудзивара и Асакура) существует договоренность молчать.

Она мало знала и, в чем признавалась сама себе, откровенно мало понимала в том, что представляет из себя сёгунат, но была уверена, что быть сёгуном — крайне почетно. Это большая власть и большое уважение. И тем удивительнее для нее были столь категоричные слова Такеши.

— Разве быть сёгуном — не почетно?

— Крайне почетно, — только и сказал Минамото.

Больше Наоми его не расспрашивала.

Глава 45. Сёгунат

На следующий день состоялась свадебная церемония Нарамаро и Акико. Она запомнилась всем чрезвычайной торжественностью, и до конца того года только и обсуждали, что три дня празднеств в поместье Татибана.

Хиаши-сама не поскупился, выдавая дочку замуж. Ее свадебные одежды — отрезы тончайшего шелка, расшитого вручную золотыми и серебряными нитями, длинные ленты из невесомой, прозрачной ткани; ее свадебные украшения — заколки, булавки и гребни в волосах — все было подарено отцом. Акико-сан за три дня, что пировали в поместье, сменила одиннадцать кимоно, и каждое было единственным в своем роде и не похожим на предыдущие.

Гостей на церемонии увеселяли пением и музыкой женщины, некогда игравшие перед самим Императором. Хиаши-сама пригласил также для чтения хокку поэтов, произведениями которых восхищались