Семья Тибо (Том 3) - Роже дю Гар

Филип помолчал, пережидая, когда кончится приступ кашля.

- Да, может быть, - продолжал он насмешливо, - но пусть этими видениями тешится ваш мессия Штудлер... Будущее, которое представляется мне, не за горами, и оно совсем иное. Думаю, что государства не собираются отказываться от той абсолютной власти, которая была им дана войной. И боюсь поэтому, что эра демократических свобод отцвела надолго. Согласен, для людей моего поколения это огорчительно. Мы свято верили, что эти свободы завоеваны прочно; что никогда больше они не подвергнутся пересмотру. Но, оказалось, все всегда можно пересмотреть... И кто знает, - возможно, это были просто мечты. Мечты, которые в конце девятнадцатого века считались нерушимой реальностью по той простой причине, что людям тогдашнего поколения посчастливилось жить в исключительно спокойные, исключительно счастливые времена...

Голос у Филипа был резкий, гнусавый, говорил он так, будто был один в комнате; он сидел, положив локти на ручки кресла, чуть не тычась длинным красноватым носом в скрещенные кисти рук, приглядываясь к пальцам, которые он судорожно сплетал и расплетал.

- Мы тогда верили, что человечество созрело, что оно идет к новой эпохе, где мудрость, чувство меры, терпимость будут наконец править миром... Где разум и дух наконец-то станут маяками человеческого общества. Кто знает, не покажемся ли мы будущим историкам просто наивными людьми, невеждами, которые строили трогательные иллюзии насчет человека и его пригодности к цивилизации? Быть может, мы проглядели какие-то основные свойства человека? Быть может, к примеру, инстинкт разрушения, потребность время от времени стирать к черту с лица земли все то, что мы сами с таким мучительным трудом возвели, - быть может, это и есть один из важнейших законов, который ограничивает созидательные возможности человеческой природы? Один из тех таинственных и обманчивых законов, которые мудрец должен понять и принять?.. Видите, как мы уже далеко от предсказаний вашего Халифа!.. - закончил он с насмешливой ухмылкой. И так как Антуан снова закашлялся, спросил: - Может быть, выпьете что-нибудь? Глоток воды? Кодеину? Нет?

Антуан отрицательно махнул рукой. Минуты через две-три (Филип в это время молча шагал по комнате) он почувствовал себя лучше. Он выпрямился, отер слезы, катившиеся по щекам, и попытался улыбнуться. Щеки у него ввалились, лицо побагровело, на лбу проступил пот.

- Мне пора... Патрон... - пробормотал он; горло жгло, как огнем. Простите, - он снова улыбнулся, с усилием выпрямился и встал. - Все-таки я в скверном состоянии, сознайтесь!

Филип, казалось, не расслышал его слов.

- Много говорят, - произнес он, - много пророчествуют... Я вот смеюсь над вашим Халифом, а сам поступаю точно так же! Все это нелепо. Все, что мы видели за эти четыре года, - все нелепо. И все, о чем мы пророчествуем, исходя из этих нелепостей, - тоже нелепо. Можно критиковать, да. Можно даже осуждать то, что происходит, - вот это не нелепо. Но предсказывать то, что произойдет!.. Видите ли, голубчик, всегда возвращаешься к исходной позиции, единственно правильной, я сказал бы, научной позиции... Впрочем, будем скромнее, - единственная разумная позиция, единственная, которая не подведет, это поиски ошибок, а не поиски истины... Распознать то, что ложно, хоть и трудно, но мыслимо иной раз. Вот и все, буквально все, что мы можем делать!.. А все прочее - пустые разглагольствования!

Филип заметил, что Антуан поднялся и слушает его рассеянно. Он тоже встал.

- Когда мы увидимся с вами? Когда вы уезжаете?

- Завтра, в восемь утра.

Филип неприметно вздрогнул. Он подождал немного, боясь, что голос выдаст его.

- А-а!

И пошел за Антуаном в переднюю.

Он смотрел на согнутую спину Антуана, на его худую, с выступающими жилами шею, которую слишком свободно облегал воротник мундира. Он боялся, что выдаст себя, боялся своего молчания, боялся своих мыслей. И быстро заговорил:

- По крайней мере, вы хоть довольны этой клиникой? Хорошие ли там врачи? Может быть, вам лучше переменить клинику?

- Зимой там великолепно, - ответил Антуан, направляясь к дверям. - Но вот тамошнего лета я боюсь. Даже хочу поехать куда-нибудь еще... Хорошо бы в деревню... Подышать чистым воздухом; только не в сырое место. Может быть, сосновый лес... Аркашон? Нет, слишком жарко. Тогда куда же? На курорт в Пиренеи? В Котре? Люшон?

Он вошел в переднюю и поднял уже руку, чтобы взять с вешалки свое кепи, но прежде чем спросить: "А как ваше мнение, Патрон?" - он обернулся. И вот на этом лице, на котором за десять лет совместной работы он научился подмечать каждое выражение, в маленьких серых глазах, мигающих за стеклом пенсне, он прочел невольное признание: острую жалость. Это было как приговор. "К чему? - говорило это лицо, этот взгляд. - При чем здесь лето? Тут ли, там ли... Тебе ничто не поможет, ты погиб!"

"Господи, - подумал Антуан, сраженный грубостью удара. - Ведь я, я тоже это знал... Погиб".

- Да... Котре... - быстро пролепетал Филип. Он овладел собой. - А почему бы не Турень, друг мой? Турень... или Анжу...

Антуан упорно глядел на паркет. Он не смел встретиться глазами с Патроном... Как фальшиво звучал его голос! И как это было больно!..

Дрожащей рукой Антуан надел кепи и пошел к выходной двери, не подымая головы. Ему хотелось одного - поскорее уйти отсюда, остаться одному, наедине со своим ужасом.

- Турень... или Анжу... - повторял бессмысленно Филип. - Я наведу справки... Я вам напишу...

Не поднимая глаз, низко надвинув на лоб козырек кепи, который скрывал исказившиеся черты лица, Антуан машинальным жестом протянул Филипу руку. Филип схватил ее обеими руками, губы его произвели какой-то чмокающий звук... Антуан вырвал руку, открыл дверь и выбежал на лестницу.

- Да... А почему бы не Анжу?.. - бормотал Филип, перегибаясь через перила.

Над городом нависал мрак. Только кое-где затемненные фонари отбрасывали на тротуар голубоватые круги света Мало прохожих Редкие автомобили осторожно скользили по улицам, предупреждая о своем приближении настойчивыми гудками.

Спотыкаясь, сам не зная, куда идет, Антуан пересек бульвар Мальзерб и вышел на улицу Буасси-д'Англа. Он шагал, равнодушный ко всему на свете, затылок давила страшная тяжесть, дыхание прерывалось, в голове была странная гулкая пустота; он шел так близко к домам, что иногда задевал локтем стену. Он не думал ни о чем. Не страдал больше.

Он очутился под деревьями Елисейских полей. Сквозь листву раскрывалась еле освещенная, но отчетливо видная в ночных отблесках прекрасного весеннего неба площадь Согласия; ее бесшумно бороздили автомобили, похожие на зверей с фосфоресцирующими глазами, и снова их поглощал мрак. Он заметил скамейку, приблизился. Но сел не сразу, а по привычке подумал: "Не простудиться бы!"

И вдруг мелькнула другая мысль: "Теперь уж все равно!" Уничтожающий приговор, который он прочел в глазах Филипа, жил в его сознании, и не только в сознании, но и во всем теле, подобный огромному паразитическому новообразованию, страшной опухоли, которая чудовищно разрослась и угрожает пожрать человека.

Скорчившись на жесткой скамейке, крепко сжав на груди руки, чтобы задушить то чужое, что уже вторглось в него и подступало к горлу, - он мысленно вновь переживал весь сегодняшний вечер. Он видел Филипа, сидевшего верхом на стуле: "Начинать полагается с начала... Ваше первое ранение? Последствия его?" И он повторял слово за словом свои ответы. Но сейчас, когда эти слова вновь зазвучали в его ушах, они постепенно утрачивали сходство с тем, что он говорил Филипу. Впервые с такой непогрешимой точностью и ясностью анализировал он свой случай в его истинном свете. Он углубился в описание своего недуга во всей его неумолимой реальности: припадки, следующие один за другим; все более и более краткие ремиссии, все более сильные с каждым разом возвраты болезни. Впервые он трезво оценивал постепенное ухудшение, беспрерывное, непоправимое. И теперь, когда он вспоминал расстроенное лицо Филипа, ему казалось, будто на этом таком знакомом и близком лице читалась тревога, которая нарастала с каждой секундой и от которой ничего не могло укрыться, по мере того как уточнялся роковой диагноз. Тяжело дыша, чувствуя боль в легких, Антуан вытащил из кармана носовой платок и вытер проступивший на лбу пот.

Какой-то протяжный звук, раздавшийся вдалеке, какое-то глухое мычание, которое он сначала не осознал, нарушило безмолвие ночи.

Он уже видел, будто поднялся после осмотра с кушетки, с трудом выпрямился и, пожав плечами, произнес с деланной покорностью: "Вы сами видите, Патрон, нет ни малейшей надежды!" И Филип, не отвечая, опустил голову.

Он порывисто вскочил со скамейки, чтобы разом освободиться от душившей его тоски. И пока он стоял неподвижно, в оцепенении, успокоительная мысль будто из бездны повеяло свежее дыхание - вдруг пришла ему в голову: "Мы, врачи, всегда можем прибегнуть; можем не дожидаться... не страдать..."