Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

Могу доказать тебе это элементарным фактом: мой портье в подъезде не носит киппу никогда и ни под каким предлогом, — и вообще он вовсе не стар, не пукает никогда (нет, это, пожалуй, чересчур смелое утверждение; но — скажем так: по крайней мере — при мне), не лыс — а наоборот молод, поджар, черноок и крайне хорош собой. И вовсе не еврей — а копт. Как-то раз он любезно взялся, прямо на ходу, в холле перед зеркалом на первом этаже, пришить мне оторвавшуюся пуговицу к красному полупальто — и пока он возился с нитками, я вдруг случайно увидела, как из-под его правого манжета на запястье сверкнула Жизнь. Этот миленький портье отвесил мне забавный, чисто коптский, комплимент: говорит, что он тоже, как и я, бо́льшую часть года веганец — из-за строгости их постов.

Но, впрочем — нет, я, пожалуй, воздержусь дразнить тебя дальнейшими рассказами о нем — тем более после твоего сколь оригинальнейшего, столь и наглейшего вопроса в последнем эсэмэсе: «Kto on?!» Всё пытаешься хапнуть, слежкой и наглостью, неуловимое? Как бы тебе ответить, чтоб не нахамить? Вероятно, ты имеешь в виду Луи Пастера, вместе с которым я спасала вино и апельсиновый сок от плесени этой ночью, посрамив орангутанга-Дарвина и доказав невозможность самозарождения жизни из лужи? Или вдохновенного монаха Грегора Менделя, с которым, нынче же ночью, растила горох, посрамив шизофреников, считающих, что один биологический вид мог путем мутаций произойти от другого? Или братика Мишу Фарадея, молитвами которого я вот сейчас, в эту вот самую секунду, буквально в режиме live, зажигаю в комнате свет?

О, нет, здесь я должна сделать маленькую паузу в трансляции, и даже выключить свет: потому что ровно в 4.30 утра, за окном спальни здесь у меня, на откосах башенок, на черепице крыши, каждый день, делая вид, что в певческом запале не замечает моей высунувшейся в окно башки, безумно громко, и безумно красиво, на весь Мэйфэр, солеет дрозд — с носом настолько ярко-оранжевого цвета, что кажется, что он держит в клюве кусочек сыра лей-че-стер или гло-че-стер (никогда не пойму: как это англичане в разговоре ловко умудряются во всех словах подворовывать половину написанных букв?).

Ладно, не буду дразниться, любимый, не буду: я прекрасно догадываюсь, чего это ты так взволновался — наверняка твои соглядатаи донесли о моих многочисленных гостях в последние дни? А? Я угадала? В этом причина внезапного напора, бомбежки нецензурными (по степени банальности вопросов) эсэмэсами и этих твоих му-му-му на моем автоответчике?

И, вероятно, тебя прежде всего тревожит мой изнеженный красавец Славик? Прилетал, прилетал, на какую-то званую тусовку (приятно выговаривать, что друзья ко мне «прилетают» — это, в общем-то, гораздо буквальнее отражает метафизические реалии), остановился в Dorchester на Парк-лэйн, и потом все двое суток переживал, как последний марамой, заплатит ли пригласивший его лорд-шморд за завтрак, который он имел неосторожность заказать себе в отеле в номер: — «Ни-гро-ша, — говорит, — опять до зарплаты не осталось! Если б, — говорит, — мне не оплачивали авиабилеты и отели во всех странах мира, куда меня приглашают — я бы не знаю, как я жил… Скитальчество… Скитальчество…» Рассказывал мне о постмодернистском романе в стихах, который он сейчас пишет, где главное действующее лицо — некий «Человек c Макинтошем» — в смысле, с компьютером Apple — и оный пестрый аппловский лэптоп выступает в романе символом обольщения и соблазна (в конце действия герой раскаивается и переходит на компьютеры Microsoft и загружает программу Word, как символ спасения). Славика целый день вообще откачивать пришлось — он, дурак, телевизор в этом своем Дорчестере включил (у меня надо было останавливаться, я же ему говорила! У меня телевизора в помине нет — а если б был — я б его выбросила) и нарвался на фильм би-би-сишный — типа, про природу. Ага. Ну, и там, как водится, с обычным для би-би-си, извращенческим дарвинистским сладострастием, все картины кровавых пожираний друг друга в падшем мире — да еще и с гнуснейшими гитлеровскими ремарками, что это, типа, естественно и прекрасно. Славик — вот не поверишь: рыдал — мы идем с ним по Пикадилли — а он рыдает — говорит:

— Отвратительно… Как они смеют… Как у них руки не отнимутся снимать это стоять там с камерой — вместо того чтобы защитить эту нерпу, которую сейчас медведь убьет! Это же какое-то сексуальное извращение у би-би-сишных режиссеров и операторов — такое снимать и показывать! Это запретить надо, в судебном порядке! Их за это судить надо! Это же хуже и аморальней порнографии! Такой отвратительный, знаешь, типично мужской фильм! Рвота!

(Милый, надеюсь, ты понял, что Славика, применительно ко мне, в качестве соперника, ты можешь не опасаться. Но я, видишь ли, радуюсь искренне раскаявшемуся гею, живущему почти как монах, гораздо больше, чем нераскаянному натуралу). Идем с ним по Грин-парку — Славик уже чуть отошел от шока, и говорит мне:

— Как жаль, что я опять все деньги просадить где-то умудрился! Вот даже теперь вспомнить не могу, на что! Я так хотел бы тебя в ресторан какой-нибудь сейчас пригласить — а не на что!

Я говорю:

— У меня тоже вот буквально ни фунта — а гонорары только на следующей неделе придут. Да ладно! — говорю, — не расстраивайся, ерунда: сейчас что-нибудь придумаем — обещано же, что если материальных вещей не искать, а искать только Неба, то всё необходимое приложится.

Он смеется:

— И правда! — говорит. — Наверняка так и будет.

Короче, идем мы с ним — рассуждаем об этом («Шли полем, перетирая»). Я, разумеется, как всегда, под ноги не смотрю, и тут Славик на травку-то молодую, малахитовую, как взглянет — и как вскрикнет:

— Что это?!

Наклоняется — и поднимает две купюры по двадцать фунтов.

Ну и зашли с ним в веганское кафе, помянули Линду Маккартни веганскими сардельками ее имени.

Славик говорит:

— Я должен немедленно об этом чуде отпоститься в фэйсбуке!

Маньяк сетевой. А мы уже рядом с Риджент стрит.

Он говорит:

— Где здесь ближайшее интернет-кафе?

Короче — заваливается в ненавистный как раз Apple palace, говорит: «Наплевать! Сейчас, — говорит, — здание крестным знамением обезвредим!» — и бежит, в своих этих смешных убогеньких дизайнерских кроссовках, на второй этаж к гигантским компам. А там шум, гам, ужасно — и какие-то еще особые компьютерные тепловые волны — и пока Славик постился в своем фэйсбуке, — рядом с ним какой-то глухонемой японец, безумец, включил в компе с громадным экраном на полную громкость Stabat Mater Перголези — а сам с отсутствующим лицом изучал ноты.

А я, когда от Славика шла домой, еще шестьдесят фунтов на Баркли-скуэ, на газоне, совершенно случайно нашла.

Хотя… Нет, я сейчас сообразила, что вряд ли именно Славик тебя так встревожил — мы с ним все-таки все время были на людях, ко мне домой он не заходил, и в отель я к нему забегала разве что только на пять минут — так что твои соглядатаи вряд ли чего-то подозрительного могли тебе про него наплести.

Скорей уж Натан, да, пожалуй, Натан из Иерусалима, ночевавший у меня, со среды на четверг, и явился причиной этого фейерверка твоих звонков и эсэмэсов. Нет, конечно, конечно, если тебе доставили какие-то фотографии Натана — с его длинными прекрасными лохматыми черными космами, с его конским буквально хвостом на голове — то, учитывая твое, вечно неправильно-косо-отраженное представление о моих представлениях…

Короче: Натан (просто вот для твоего сведения, любимый) ездил на какой-то музыкальный сэйшэн — в какой-то, забыла как начинается, трам-пам…честер — с палаткой, со всеми прибамбасами, как положено. И у меня был вот буквально проездом! Только на ночь! Хотя, как я понимаю, как раз ночь-то эта-та тебя и взбесила. Короче… Я не знаю, как бы тебе так подоходчивее описать атмосферу этой нашей с ним ночи: заваливается ко мне Натан, прямо из аэропорта, с гигантским, альпинистским высоким рюкзаком — и в характерных кроссовках-говностопах. Скинул всю эту амуницию у меня в центре гостиной, на блестящем паркете, возле сундука, под монастырски-чердачными сводами — и, скользя на носках, подъезжает к письменному моему столу (более дурацкого стола не придумаешь — круглый и прозрачный — то есть как раз та единственная в мире плоскость, на которой моя любимая компьютерная мышь, с оптическим прицелом, отказывается стрелять), и давай с органичной непосредственностью книжки ворошить, разглядывать.

— Что это, — говорит, — у тебя?! Кошмар какой! «The Origin of Species» дарвиновская?! Нашла что читать! Да еще и антикварное! 1859-го! Нашла, на что деньги тратить! Шекспира бы лучше купила!

Я говорю:

— Ну что ты! — говорю. — Это же увлекательнейшее чтение! Я, — говорю, — давно так не хохотала! Хочешь, — говорю, — в секунду докажу тебе, что Дарвин был не чужд анаши, если, конечно, не ЛСД?! Вот, — говорю, — я сейчас Дарвина тебе процитирую!