Требуется чудо (сборник) - Сергей Абрамов

Но, как сам Стасик выражался, «завязывать» с Кошкой он вовсе не собирался. Она устроила ему выступление — да ради бога! А он — ей. Чье эффектней?..

Сегодня после спектакля и позвонит, в чем проблема?..

Счетчик на колонке отщелкал двадцать пять литров. Стасик завинтил пробку бензобака, запер ее махоньким ключиком и поехал дальше по набережной, думая свои не слишком сладкие думы. Вроде бы удивлялся: что это он разнюнился? Никогда не обращал внимания на требования извне, на попытки переделать его дорогую особу, всегда сам вел — слушайте! слушайте! — седан своей судьбы по житейской асфальтовой магистрали. Каков образ, а?.. Стиль «кич», кошка-копилка, лебединое озеро на рыночной клеенке…

Но если забыть о всяких словесных красивостях, Стасик и вправду не терпел советчиков. Слал их туда-то и туда-то. Иногда мысленно, порой вслух. Сейчас ему сорок, и коли автор, если вы обратили внимание, так одержим арифметикой, вычтем из них семнадцать лет яслей, детсада и школы, останется двадцать три полновесных года сугубой самостоятельности — в решениях, в поступках, в мыслях и чувствах. А что на эту самостоятельность накладываются порой драматургически-сценические веяния, этакий загадочный отсвет рампы, так вспомните о профессии Стасика, о его сильном актерском «эго», и вам все станет понятно.

Но в данный момент актерское «эго» почему-то помалкивало, и Стасик, никого и ничего не играя, с тоской думал о собственной жизни вообще — безотносительно к конкретным ситуациям. На кого из нас, скажите, не находило незваное желание поразмышлять о жизни? Прикинуть «за» и «против», уложить их на аптекарские весы: что перетянет?.. Согласитесь: почему-то в нудные минуты самокопания всегда перетягивает чашка с аккуратно уложенными «Против», а «за» болтаются где-то наверху. Парадокс человеческой психики, сказал бы бородатый Игорек, великий психоаналитик и жизнелюб, добрый приятель Стасика.

Стасик, к слову, иной раз обращался к нему за медицинским советом.

Жаловался:

— Нервы ни к черту, Игорь.

А Игорь ответствовал из бороды:

— Не бери, старик, в голову: у всех ни к черту.

— Но у меня злость какая-то беспричинная, как из вулкана. Вон жену убить хочется, еле сдерживаюсь.

— Нормальная реакция, Стасик: если хочется, значит, небеспричинно. Не переживай. Кстати, не ты один: всем хочется, мне тоже…

Вот так он и лечил. И представьте — помогало.

Но сейчас Игорь грел спину на берегу самого синего в мире, и посоветоваться было не с кем.

Если только с Ленкой…

Ленка играла в судьбе Стасика довольно странную роль. Знакомы они лет двадцать, чуть ли не с институтской скамьи, в одном театре играют бок о бок тоже давненько, взрослели вместе, матерели вместе, старились вместе. Но никаких амуров за двадцать лет, никаких легких флиртов, никаких вредных мыслей о том о сем: поцелуй в щечку, дружеские объятия, совместные праздники и будни… Странно, конечно: Ленка — баба занятная, сейчас ей тоже сорок, на нее до сих пор на улице мужики оглядываются, а вот замуж не вышла. Сама утверждает: не хотела.

Говорит:

— Я слишком эмансипированна для кастрюль и пеленок.

Мамуля ей возражает:

— Брак, Алена, — это вовсе не обязательно кастрюли и пеленки. Это, если хочешь, единство духа.

Ленка смеется:

— У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьезно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку — и кастрюли, и борщи, и пеленки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…

Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьез все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мертвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и легкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик все ей прощал, потому что не было у него друга надежнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо — не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят: что случилось, старичок? И постараются убедить, что все ерунда, тлен, надо принять пару таблеток радедорма, успокоиться. Лишь бы самим из койки не вылезать. А Ленка не перезвонит. Она сразу поверит, и приедет, и будет сидеть с тобой, пока ты не оклемаешься». Вчера вечером после спектакля вез ее домой, поплакался:

— Все кругом недовольны бедным Политовым.

— Кто все? — спросила.

— Наташка, Ксения, Кошка… Или вон главреж отчебучил: вы несерьезны, и это вас губит. А я Зилова репетирую, ты знаешь: какая там, к черту, серьезность? Там больная самоирония.

— Здесь ты, положим, прав. А в ином?

— В чем?

— С Наташкой, Ксенией, Кошкой?.. — Ленка знала про все: и про Кошку, и про «каштанок», но Ленка — могила, индийская гробница, ничего трепливо-бабского в характере.

— Одна считает, что я плохой муж. Другая — что я равнодушный отец. Третья — что я эгоист, эготист, эгоцентрист…

— Умная девушка: сколько иностранных слов знает!.. Но если все правда — изменись.

— Ты что, Ленк, спятила?

— Изменись, Стасик, изменись. Как в песне: стань таким, как я хочу. Как все хотят.

— Это невозможно!

— Почему?

— Сорок лет.

— Далась тебе эта чертова цифра! Подумаешь, возраст! Только что круглый… А вспомни себя в пятнадцать. В двадцать. В тридцать. Только по-серьезному вспомни, до мелочей. Ну, поднатужься, дорогой… То-то и оно! Другим ты становился. С каждым годом. Потихонечку, не вдруг, но другим. Обстоятельства хочешь не хочешь, а ломают нас, меняют характер, только мы этого не замечаем, и те, кто рядом с нами, тоже не замечают. Как с детьми: родители не видят, что их чадо растет. А со стороны видно… Вот и надо суметь взглянуть на себя со стороны…

— Я, наверно, не умею, — признался Стасик.

— Ты не умеешь, — согласилась Ленка. — Ты для этого слишком самолюбив. Как так — «Я» с большой буквы, личность самостоятельная, и вдруг ее что-то ломает! Или кто-то. Невозможно представить, а, Стасик?.. Однако ломает, ломает, деться некуда. И личностей ломает и неличностей. Всех. И окружающим от этого легче: ты к ним притираешься, они к тебе, поскольку тоже соответственно меняются. И не без твоего влияния, заметь. Только до-олго это тянется. Всю жизнь… А вот придумать бы такой хитрый трюк — как в цирке, у Кио! — чтобы стать другим. Сразу стать: алле-оп! И без вреда для собственной гордости: трюк есть трюк.