В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

То, что ты сидел теперь за четвертой партой и тайком все уроки напролет рисовал портреты Тихони со спины, не объяснить случайностью. Кстати, это ведь не ты выбрал ее тайным предметом страсти — а она тебя притянула, перетянула с другого ряда, пересадила с места на место, даже не взглянув ни разу в твою сторону.

Телекинез?

Просто вы оба уже готовы были досрочно стать взрослыми.

Хорошо, согласимся на этом.

Итак, где мы находимся?

На полустанке юности, на самой границе 1955 и 1956 годов.

Так. Ясно.

Школьный вечер. Новый год…

Музыка, вальс!

Коридор третьего этажа полон. Захлебывается репродуктор. Под длинным, узким потолком тускло светят матовые шары, и света от них ничуть не больше, чем на обычных переменах второй смены. Но на самом деле это праздник, приятель. Самый настоящий праздник, на который ты явился в карнавальном костюме Кавказца. И угораздило же тебя! Дома перед зеркалом — в черкеске, курчавой папахе, в мягких черных сапожках и чувяках, с деревянными серебряными газырями на груди и с кинжалом на поясе — ты мнил себя настоящим джигитом, а тут, среди своих ребят, одетых в обыкновенные москвошвеевские костюмы и скороходовские ботинки, вдруг оказался какой-то белой кавказской вороной.

Но ведь карнавал!

Все равно. Ты чувствовал себя смешной, неловкой и даже, пожалуй, жалкой какой-то кавказской вороной в этой маскарадной одежде, и стыдно было именно за то, ради чего ты вырядился — чтобы отличиться от других.

А Тихоня?

Она была одета индианкой в настоящее сари цвета блеклой сирени и вела себя очень достойно и независимо, будто ей это не в диковинку. Будто одевалась так каждый день и приезжала в школу на слоне в золотых носилках. Накрасила губной помадой родинку посреди лба, розовым лаком — ногти и надела на бледный пальчик мамино бирюзовое колечко. Она была самая нарядная на этом вечере, но и самая, пожалуй, чудна́я, вроде как сумасшедшая. Это заметили, кажется, даже бешники. Они не очень-то приглашали ее танцевать, а завзятые хулиганы вообще обзывали Чучелой, но она их словно не замечала.

Индийская королева, дочь Ганди, невеста Шивы, что делала она здесь, такая нездешняя, среди незрелых сосунков, которые когда еще смогут стать настоящими мужчинами? Что делала она среди гипсовых копий с греческо-римских скульптур, изображающих Сократа и Аристотеля, Диану и Афродиту — среди этих гипсовых подобий, величественно стоящих в простенках между окнами в окружении ящиков, горшков и кадушек со стрельчатой, мясистой, воздушно-кружевной субтропической зеленью? Среди этих шкодливых, дергающихся незрелых мальчишек, пуляющих скатанными из жеваной промокашки шариками, и обыкновенных девчонок, на большинстве которых даже не выходные платья, а будничные коричневые школьные формы со множеством швов и вытачек, особенно заметных из-за отсутствия фартуков?

…Сначала ты чувствуешь только кожей. Ощущаешь, как мурашки побежали по телу и руки покрылись пупырками, хотя ничего еще понять невозможно: отвратительная акустика, ужасный репродуктор. Тем временем звуки шопеновского вальса заполняют длинный школьный коридор, звуковая волна ударяет в дребезжащие стекла, а к тебе как бы постепенно возвращается слух, и ты вдруг слышишь искаженную почти до неузнаваемости музыку божественного, неповторимого. Шопена…

Тебе плохо, девочка? Тяжелая голова, мигрень, воздуха не хватает. Хочется, наверное, убежать, куда-нибудь спрятаться. Для кого только ты так нарядилась, Индира? С ними ведь всеми ужасно скучно, не о чем слова молвить. Примитивны, нелепы. Чуждая среда. Тебе куда интереснее со взрослыми. Весталка, лучшая твоя подруга, старше тебя на сорок лет. Вы живете в одной коммунальной квартире. Ее комната похожа на оранжерею, вся в зелени. У нее есть муж, третий или четвертый по счету. Весталка не расписана с ним, с дядей Догом, породистым, красивым мужчиной, который долгое время работал на радио, писал сценарии, пьесы, но их потом почему-то не ставили, а теперь он работает рентгенологом в ведомственной поликлинике. Ты была совсем маленькой, когда однажды перед праздничной демонстрацией в ваш дом пришел милиционер и двое в штатском. Они проверяли у всех документы, а дядя Дог здесь не был прописан. Он стоял в пижаме в дверях, и ты была почему-то уверена, что его сейчас арестуют. Неужели дядя Дог мог оказаться шпионом? Но ведь дом ваш находился на улице Горького, и мимо вашего парадного всегда шли нескончаемые колонны демонстрантов. И где же было скрываться шпиону, откуда стрелять в демонстрантов и вождей, как не отсюда?

Отчего дядя Дог перестал писать пьесы? Считается, из-за того, что начал пить. Он пил и до сих пор нравился женщинам, иногда пропадал на несколько дней, морочил Весталке голову какими-то творческими планами, ночными совещаниями и прочим, чем морочил еще в пору своего расцвета. Бедная Весталка всему верила, или только делала вид, что верила, жалела, обожала своего Дога, курила длинные папиросы и говорила хриплым, прокуренным голосом:

— Тебе будет трудно в жизни, деточка. Ты умная, тонкая, необычная. Ты опоздала родиться на несколько десятилетий, и, пожалуй, еще не родился тот, кто достоин стать твоим мужем.

Клубы папиросного дыма сплетаются со стеблями комнатных декоративных лиан, вы сидите поздно вечером на небольшой, слабо освещенной поляне тропических джунглей, в самой сердцевине необозримой, вытянутой кишкой коммунальной квартиры, и Весталка напрасно ждет своего Дога, напрасно приготовила вкусный ужин. Он придет только завтра или послезавтра — совсем пьяный, измызганный, совершенно больной, и она будет мыть его, как малого ребенка, одевать в чистое, отпаивать чаем, укладывать спать. Ты называешь ее тетей Весталкой, хотя по духу она тебе ближе родных матери и отца, при том что она никакая не тетя — просто соседка по квартире, женщина из бывших, учившаяся еще до революции в пансионе благородных девиц, некогда богатая и красивая, но еще более — не постоянная в своих увлечениях, рано выскочившая замуж, рано сломавшая свою жизнь, а теперь — фанатически верная, преданная подруга своего неверного Дога. Она работает художницей в каком-то отраслевом журнале, берет по договорам работу на дом, и те деньги, что она получает благодаря навыкам, приобретенным в учебном заведении для аристократок, позволяют им с дядей Догом существовать вполне сносно, ибо его денег она не видит — возможно, он и не получает их.

— Ты нежное существо, моя девочка, только карта тебе выпадает плохая. Ты умрешь рано — через постель.

Твою мать возмущает терпеливость и покорность Весталки. Мать считает, что мужчин распускать нельзя, а отец твой, со свойственной ему инженерской прямолинейностью мысли и социально-духовной непримиримостью сына старых большевиков, не раз выскажется о Весталке ворчливо и презрительно, назовет барыней на вате — хотя какая она там барыня: живет своим трудом, работает ночами, да и зачем подкладывать вату этой, правда, худой, но и до сих пор очень стройной тете Весталке?

Пройдет не так много времени, и ты, Индира, станешь утверждать, что умершая от белокровия тетя Весталка — самый близкий тебе человек на земле. Немного колдунья, она видела порой пророческие сны, и это она благословила тебя на союз с мальчиком, немного похожим на девочку, а тогда, на школьном новогоднем вечере, одетым в костюм Кавказца и подпирающим выкрашенную невзрачной масляной краской стену вместе с Бубнилой Кособокой, Херувимом, Тунканом и Лапой.

Если бы кто-то сказал тогда, что твой выбор вскоре падет на него, ты просто рассмеялась бы, несмотря на то что у тебя отвратительное настроение, болит голова, колотится сердце и смеяться совсем не хочется. Рассмеявшись все же, ты бы при этом заметила, что глупее ничего нельзя было придумать, потому что ты выйдешь замуж за индийского раджу, немецкого путешественника, делового англичанина, за принца крови, короля или, в самом крайнем случае, — за генеральского сына, брата Дылды, который домогается тебя вот уже второй месяц. Мальчику же, что сидит теперь на четвертой парте позади тебя, а сейчас, на школьном карнавале, то и дело исподлобья поглядывает в твою сторону, пусть достанется что-нибудь попроще.

Да, Индира, да, моя девочка, тебя ждет необыкновенное будущее. Ты избранница, но до сих пор тебе, к сожалению, не везло. В семь лет ты хотела стать балериной и уже значилась в списке принятых в балетную школу, но тебя вдруг в последний день вычеркнули и вписали другую, твою подружку, малоспособную дочь знаменитой солистки Большого театра. Они сказали, что у тебя ноги «иксом», что это особенно станет заметно потом. Какая злая выдумка! Какая страшная несправедливость! И все равно ты обязательно будешь знаменитой, если не балериной — кем-нибудь еще…

Ну как, приятель?

Похоже, похоже, а в некоторых местах так просто очень. Но что же все-таки имела в виду Весталка, когда сказала, что Тихоня погибнет через постель?