Орда встречного ветра - Дамазио Ален

тросом, разодрала ему руки и прошлась по бедру. «Пойди посмотри» — повторил он.

— Голгот! — крикнул Тальвег. — Голгот!

Арваль сбросил спасательную веревку. Он не ждал распоряжений. Тот, кто последние тридцать пять лет давал ему приказы, теперь болтался под отвесом. А значит, нужно было идти на помощь.

— Арваль, ты его видишь? — спросила Ороси сдавленным от страха голосом.

— Як!

— Как… Какой?

— Весь обмяк, Ош-Ош! Не очень!

— Он жив?

— …

— Эрг его сейчас поднимет! Держи веревку так, чтоб его не качало, если можешь!

— Альма! Силамфр ранен, — позвал ястребник.

— Кто?

— Силамфр!

— Что такое?

— Ледоруб Голгота угодил ему прямо в голову. Он сознание потерял! Похоже рана серьезная!

) На уступе началась гистерезисная паника, время как будто замедлилось, пошло с отставанием. Неразборчивые крики раздавались из подшлемников, вырывались из шлемов, выброшенные в воздух приказы сливались с ледяным туманом, медленно спускавшимся на нас с вершины. Действия, которые должны были соответствовать приказам, словно притрусило снегом, они сдвинулись во времени. Катастрофа была настолько очевидна, что все во мне отказывалось ее принять. Затем шлюз открылся, и реальность рванула полной мощью. Если на конце веревки мы сейчас

тянем мертвеца, то 34-й Орде конец. Я это понимал, как и все остальные. Это было написано на их обнаженных лицах, все поснимали шлемы и стояли, держа их в руках, с потерянным, глупым видом, это было видно по резким жестам Фироста и застывшему ужасу на лице, его чувство вины бросалось в глаза еще больше, чем всеобщее исступление. Ни Эрг, ни Фирост, ни кто бы то ни было другой никогда не будет Трассером уровня Голгота, никогда. Я даже не знаю, был бы я сегодня здесь, если бы ни его харизма, ни ведущая за собой остервенелость, не знаю, был бы здесь Пьетро, решились бы мы выйти из лагеря, продержались бы эти шестнадцать дней в самом сердце Норски, после всех этих шквалов, противоречащих друг другу предупреждений, что обрушились на нас в Бобане, после сдержанных, но чудовищных рассказов наших родителей, после ледяной смерти, которую они пережили до нас и которая теперь отнимала у нас Трассера. Тальвег отстегнул его и положил на покрывало; Ороси, что-то ему нашептывая, склонилась над его лицом, пытаясь понять, дышит ли он, приподняла его голову и освободила шею. Изо рта у него стекала струйка крови. Она перевернула Голгота набок, расстегнула куртку и положила руку ему на сердце. На ее сжатом лице показался проблеск, гримаса ужаса стала понемногу расползаться, раздвигая ткани испуга:

— Сердце бьется ровно.

π Альма оставила Силамфра и подошла к Голготу. Она прочистила ему рот от сгустков крови. Ощупала кости по всем конечностям. Определила контузии и раны, оценила их степень. После этого решилась снять шлем. Крайне осторожно. Кровь слиплась у него на затылке. Она стала аккуратно счищать ее снегом. Вид у нее был совершен-

но изможденный, Альма дрожала. Мы столпились вокруг Голгота, мешали ей. Вот прозвучал вердикт:

— Он потерял сознание. На первый взгляд переломов нет. Нужно следить, чтобы он не задохнулся. Удар головой был сильный, но думаю, ему крупно повезло, его отбросило рикошетом от снега, это амортизировало шок. А вот Силамфр…

— Что с ним? — еле прошептала Аои.

— Похоже, что при падении ледоруб Голгота пришелся ему прямо по голове. У него кровоизлияние из носа и из ушей. Это значит, что у него черепная травма.

— С ним все будет в порядке?

— Если травма неглубокая, то возможно. Но чтобы спасти, его нужно немедленно переправить в лагерь. Как можно быстрее.

— Но скоро ночь, Альма. Нам нужно срочно ставить привал. Я даже не уверена, что мы все вместе поместимся на платформе. Нас восемнадцать. Вместе с Эргом трое раненых, и мы все еле живы. Предлагаю принять это решение завтра. Сейчас главное пережить ночь и устроить их в тепле.

x Никто не стал со мной спорить. Насколько хватало взгляда, перед нами синели склоны, тень наползала на морену, по которой мы шли сегодня утром. Свет еще держался на вершинах хребтов. А если Голгот не очнется? Альма достала все свои пузырьки, пытаясь привести его в чувство, пока Тальвег мерил ширину уступа и подсчитывал количество спальных мест:

— Мы все не поместимся. Только пятнадцать, максимум шестнадцать.

— И что же делать?

— Нужно двое добровольцев, согласных спать рядом, в гамаках. Мы закрепим их в щели и подвесим. С двойными

одеялами из шкуры яка, должно быть терпимо. Главное, чтоб ветер не поднялся, иначе…

— Что иначе?

— Иначе будет на два трупа больше.

) Но грань между черным юмором и белой правдой стала почти неразрешимой. Уступ был узкий, пропасть совсем рядом, усталость и подавленность настолько массивными, что установка палатки превратилась в медленный кошмар малопроизводительных действий, никто не знал, что делать, за что браться, каждый перекладывал дело на других, неловко жался к стене, старался держаться как можно дальше не в состоянии быть полезным… Только Ороси и Горст совершали какие-то осмысленные действия; Пьетро тяжело дышал, стоя в снегу на коленях; Фирост и Дарбон не отходили от Голгота; Эрг вправлял себе позвонки и перевязывал пораненную ногу; у Арваля стучали зубы, пока он сматывал веревки. Посреди уступа кучей лежали Аои, Кориолис, Ларко и, кажется, Стреб, может кто-то еще, я не в силах был разобрать. Они были в полубессознательном состоянии и не могли даже шар зажечь, чтобы отогреться, не то чтобы помочь с палаткой.

Что касается меня, то я старался следовать указаниям Ороси, оставаться в контакте с остальными, сознательно, насколько мог, а про себя думал об отце, по кругу прогонял наши разговоры, снова составлял и перекручивал слова, которые он мне вдалбливал, пока я наизусть их не выучил за эти два месяца: «Самое трудное, это когда все становится настолько абсурдным, что начинаешь терять ясность ума. Старайся всегда отстраняться от своей усталости, хотя бы мысленно. Постарайся сохранять то, что Мацукадзе зовет сознательностью, оставайся вовлеченным,

но найди место где-то внутри себя, где сможешь укрыться в такие моменты. Не позволяй телу заразить тебя, завладеть тобой. Если у тебя получится, то ты выживешь. Разумеется, нет ничего проще, чем рассуждать об этом, сидя в тепле, сытым и отдохнувшим. Но когда опускаешься на самое дно изнеможения, Сов, когда машина отказывается функционировать, тогда все представляется совсем иначе. Самое сложное — это смерть вокруг. Никто не готов смотреть, как на его глазах умирают, никто, можешь мне поверить. Смерть близкого хуже самого жуткого ярветра, хуже седьмой формы ветра. Она разрушает изнутри, убивает частичку тебя, лишает надежды, все делает напрасным. Мы не смогли справиться с невыносимостью повторяющихся смертей. Не смогли. Поэтому мы сейчас здесь, в лагере. Поэтому мы проиграли эту схватку. Если вы готовы увидеть, как умирают пять, десять, пятнадцать ордийцев, пусть даже ваш Голгот, и все равно продолжать путь, то у вас все получится. Во всяком случае у вас будет на это шанс. Не спрашивай меня, стоит ли оно того, Сов. Ни о чем меня не спрашивай. Я ничего не знаю. Я так и не смог ответить себе на этот вопрос, ни в восемь лет, ни в сорок, ни в семьдесят».