На край света (трилогия) - Голдинг Уильям

– Преступник?

– Представьте нашу процессию: мы – пламя земное, пламя негасимое, искры Абсолюта – сталкиваемся с пламенем небесным! Во тьме ночной мы движемся по пустыне нашего нового мира к Эльдорадо, и ничто не встанет между нашим взором и Абсолютом, между нашим слухом и дивной музыкой сфер!

– Да, я понимаю. Это будет приключение из приключений.

– Присоединяйтесь к нам, Эдмунд. Мы всех принимаем. Никто не встанет у вас на пути!

– А ваша нога, сэр? Кажется, вы о ней забыли.

– Нет, не забыл. Я поправлюсь, точно знаю. Пламя души моей вылечит меня. Я поправлюсь и поеду, куда задумал!

– Как бы то ни было, прислушайтесь к миссис Преттимен. Лежите спокойно, сэр.

– Так вы пойдете с нами?

Я ничего не ответил. Тишина росла и длилась до тех пор, пока в шипении воды, трущейся об обшивку, не зазвучал чей-то бессловесный зов… Наконец я понял, что слова не нужны – есть то, что понятней слов: холодный, рассудочный голос здравого смысла.

И все же – и все же я видел! На мгновение в зловонной душной каюте я ощутил силу ее обитателя, невероятную притягательность его страсти. Передо мной мелькнуло, или мне показалось, что мелькнуло, видение нашего мира: огромный пузырь на поверхности необъятного золотистого океана Абсолюта и мириады вспышек, каждая из которых – драгоценный камень во лбу животного, способного «поднять голову и заглянуть в горнило…».

Преттимены смотрели на меня. Я почувствовал, как сами собой сжались кулаки, по лбу заструился пот. Меня охватил странный стыд – стыд за то, что я нашел в себе сил ответить им: «Да, пойду». И еще злость на то, что меня как будто припер к стене странный разбойник с поэзией в одной руке и философией – в другой. С трудом я оторвал взгляд от его пылающего лица и выжидающих глаз и посмотрел на миссис Преттимен. Она опустила взор и изучала свои руки – не так, как матрос, который разглядывает мозоли, а по-женски, глядя на тыльную сторону ладоней и ногти. Она взглянула на мужа.

– Алоизий, постарайтесь заснуть.

Я неуверенно встал, балансируя на ненадежной палубе.

– Я почитаю вам завтра, сэр.

Он нахмурился, словно не сразу понял:

– Почитаете? Ах да, конечно!

Я изобразил жалкую гримасу, долженствовавшую служить улыбкой для миссис Преттимен, неловко выбрался из каюты и, закрывая дверь, услышал, как она что-то шепчет мужу. Что – не знаю.

Я уверял себя, что при случае мы обязательно возобновим этот разговор, укрепим возникшую симпатию друг к другу. С внезапно вспыхнувшей страстью, похожей на Преттименову, я возмечтал назвать себя товарищем этих людей. Однако даже тогда я чувствовал, что цена непомерно высока. Я, в конце концов, животное политическое[121], но с искрой – ежели позволительно обратиться к «языку солдафонов» – scintillans Dei[122], пусть и скрытой. Надеюсь, Абсолют простит меня, зная, что я хочу употребить все свои силы на благо родины; к счастью, в случае с Англией, это означает – на благо всего мира. Не будем об этом забывать.

В ту ночь меня разбудили пораньше. Я поднялся на полуют, под звездное небо, украшенное луной и облаками, и стал ждать Чарльза. Не скрою – я любовался небесным сводом и наслаждался его красотой, но, как ни бился, не мог разглядеть ни Добра, ни Абсолюта. Увы, логика не рождает веру, в то время как страсть и убежденность делают это с легкостью, поэтому, когда мистера Преттимена не было рядом… Да что об этом говорить! Его воспаленное воображение было мне необходимо: в его отсутствие в памяти возникали прозвучавшие слова, но не возрождались чувства и – если можно так выразиться – ощущения. Пришлось с грустью признать, что я сделан не из того теста, из которого лепят сторонников и последователей, и жаль, что миссис Преттимен во мне разочаровалась. Я страшно обрадовался появлению Чарльза, однако он держался прохладно. Некоторое время мы стояли бок о бок, не решаясь начать разговор, а потом заговорили разом, да так дружно, что тут же расхохотались.

– Только после вас, сэр.

– Нет, лейтенант, я – после вас. Гардемаринам до́лжно знать свое место!

– И все-таки.

– Ну хорошо… Это что – Юпитер? А где Южный крест?

– Южный крест вон за теми облаками. В любом случае для навигации он не обязателен.

– Даже для мистера Бене с его новым методом?

– И не напоминайте. Я от этого просто…

– Просто – что?

– Не важно.

– Зависть вам не к лицу.

– Зависть?! Кому мне завидовать – этому шарлатану?! Не очень-то по-дружески так говорить, Эдмунд!

– Прошу прощения.

Он кивнул и ушел проверить компас. Облака уплыли, но я так и не смог определить Южный крест, хотя Чарльз несколько раз мне его показывал. Что за неприметное созвездие!

Чарльз вернулся.

– Простите меня, Эдмунд. Я хожу, как в воду опущенный, и никак не могу вынырнуть.

– Вот что, старина, вам необходима доза очень необычного лекарства – пропишу-ка я вам курс Преттименов!

– Они чересчур остроумны, а у меня плохое чувство юмора.

– Ох, Чарльз! Преттимены вытащили бы вас из вашей воды. Они с легкостью заставляют забыть о мелких неприятностях: не успеешь сообразить, где ты и с кем, а уже что только не обсуждаешь…

– И вы тоже?

– Да, когда я с ними. Только Преттимен способен жить в неизменном горении, на невероятной высоте!

– И что в этом хорошего?

– Попробуйте хотя бы одну дозу!

– Нет, благодарю вас. Видели мы, к чему приводят такие лекарства – и в Спитхеде, и в Но́ре[123].

– Но Преттимен совсем не таков! Есть в нем нечто, что даже я, человек политики, состоящий в равных частях из честолюбия и здравого смысла, чувствую, когда нахожусь рядом…

– Вы соображаете, что говорите? – понизив голос, спросил Чарльз. – Соображаете, до чего дошли? Ведь это же безрассудство! Вам нельзя якшаться с якобинцем, атеистом…

– Он ни то и ни другое!

– Рад слышать.

– Непохоже.

– И тем не менее. Я рад, что и его распущенности есть предел.

– Вы к нему несправедливы.

– А вы меня не понимаете. Я всю жизнь провел на кораблях, и, если повезет, проведу тут и оставшуюся ее часть. Но с судном, полным пассажиров и переселенцев, столкнулся впервые.

– «Свиньи» – так вы нас зовете?

– Он завоевал их восхищение. Действовал очень умно – не сказал ничего, что можно было бы расценить, как прямой призыв к…

– К чему, Господи помилуй?

– Я не желаю произносить это слово, – пробормотал Чарльз.

– Как же вы меня раздражаете!

Чарльз отвернулся и по трапу поднялся на полуют. Я остался на месте, взбешенный и расстроенный нашей размолвкой. Чарльз обеими руками взялся за поручни и глядел на пенный след за кормой, над которым лила неровный свет убывающая луна. Бросили лаг. Матрос доложил скорость – Чарльзу, а не мне. Они отрывисто перебросились какими-то словами. Матрос спустился, подошел к вахтенной доске, приподнял парусину и нацарапал семерку. Снова унижение – вроде того, коему подвергли меня Бене и Андерсон!

Вот до чего мы дошли. Чарльз сгорбился у одного поручня, я гляжу в сторону, прислонившись к другому, на шканцах. А посмотреть было на что – корабль качался на волнах, ветер свежел, на мачтах вздулись паруса – целый мир цвета слоновой кости, пожелтевшей слоновой кости. Семь узлов! Да, Чарльзу трудно такое проглотить. Я вскарабкался на полуют, встал у него за спиной и с напускной беспечностью произнес:

– Выходит, я уволен?

К моему изумлению, он ответил – но не в том же тоне, и даже не рассерженно, а сжал голову руками и произнес голосом, полным глубокой тоски:

– Нет! Нет…

– Знаете, он говорит совсем не так, как вам кажется. Если я его правильно понял, он рассуждал о божественном огне, о негасимом пламени в небесах и об огне земном здесь…

Чарльз вздрогнул.

– Здесь, у нас?!

– Разумеется, нет – это была метафора!