Венецианский бархат - Мишель Ловрик

Фелис уговаривал его ненадолго покинуть Венецию.

– Давай уедем от этой жары. Поехали, постреляем птиц, как в старые добрые времена, – настаивал писец, не в силах удержаться от того, чтобы ласково не погладить Бруно по исхудавшему лицу.

Но Бруно лишь неизменно качал головой в ответ. Сейчас он просто не представлял себя вне пределов города. Он часто бродил по улицам без видимой цели, но маршрут его неизменно пролегал по местам, где он бывал с Сосией.

Бруно, направляясь к церкви Сан-Джованни-э‑Паоло, обнаружил, что служба уже началась. Священник в белом облачении размахивал своим музыкальным кадилом, похожий на серьезного ребенка с погремушкой.

Сегодня он должен был встретиться с нею здесь, а не у себя на квартире. Следовательно, о физической близости не могло быть и речи, с горечью отметил он. Значит, сегодня ей это не нужно, по крайней мере от него. Очевидно, она рассчитывает освежиться в другом месте или только что пришла оттуда.

На ступеньках расселся чужеземный безногий бродяга, который привлекал внимание прихожан своими пустыми штанинами. Он ловко забрасывал их наверх, и, когда брюки, в манжеты которых были вшиты деревянные грузила, под их тяжестью падали вниз, они цеплялись за ноги и обувь молящихся. Бруно дал мужчине монетку и получил позволение пройти. Когда наконец появилась Сосия, он стоял у входа в церковь, глядя внутрь.

Вместо приветствия он обратился к ней с вопросом, заданным небрежным тоном, изо всех сил стараясь показать, что не придает значения тому, что ему пришлось долго ждать ее:

– Слышала о новом Ca’ Dario, что будет построен на месте старого? – Он все рассчитал правильно; его слова застали ее врасплох.

– Привет, Бруно, – улыбнулась она, признавая, что преимущество осталось за ним. – Я слышала, что ваш Катулл стал последним писком моды в этом городе.

Они остановились в дверях, словно пастухи у рождественского вертепа, глядя вверх, на свод купола, на мертвенно-бледных святых, разворачивающих золотые свитки, и на темных мозаичных ангелов на позолоченных архитравах[198]; на терракотовый и кремовый мозаичный пол, на покрытые патиной серебряные светильники, похожие на усики экзотического папоротника, растущие вниз, со свечами, под непривычными углами торчащими в разные стороны, словно пестики и тычинки. Священники затянули литургию, и их старческие надтреснутые голоса были окрашены верой, словно выдержанное тиковое дерево.

Безногий нищий подполз к ним, схватил Сосию за лодыжки и что-то залопотал, глядя на нее снизу вверх.

– Грязный хорват, – сплюнула она.

Бруно поймал ее за руку и упрекнул:

– Бедняга хочет всего лишь поговорить с тобой. – Он почему-то решил, что нищий примется льстить ей.

– To prdio, to govorio, njemu sve jedno, ему все равно: громко выпускать газы или говорить.

– Ты его знаешь? – поинтересовался Бруно.

– Мне знаком его выговор. – Сосия повысила голос, чтобы нищий смог расслышать каждое ее слово. – Da moe zavukao bi mu se u dupem, он – скользкий тип: если бы мог, он бы пролез и в задницу.

Сосия пнула попрошайку ногой, и тот застонал. Бруно заметил, что она рассекла бродяге щеку своим острым каблуком. Он озабоченно подался вперед, не выпуская запястья Сосии. Она не сопротивлялась. Рана у нищего оказалась неглубокой, но она быстро набухала кровью. Он плюнул в Сосию.

– Poljubi micelo kurca!

Сосия расхохоталась.

– Вот это славно!

– Что он сказал? Это по-сербски? – с тревогой поинтересовался Бруно.

– Да, по-сербски. Он сказал: «Поцелуй мой член в головку».

Бруно хлопнул в ладоши, желая отпугнуть нищего, словно кота или маленького ребенка. Тот ответил ему грубым жестом.

– Как всегда, ты великолепен в своей никчемности! – насмешливо улыбнулась Бруно Сосия. Повернувшись к нищему, она нейтральным тоном осведомилась у него, откуда тот родом. Когда он ответил, она сплюнула. Бруно, правильно истолковавший их обмен репликами, хотя и не понявший из него ни слова, с удивлением уставился на Сосию.

– Но я думал, что ты родилась…

– Да, так оно и есть, но от этих подонков нигде нет спасения, они рыщут везде. Ты когда-нибудь слышал о том, что в Далмации идет война? Неужели никому здесь не интересно, что происходит с нами там?

– Нам известно очень мало; торговцы на Риальто знают практически все, но говорят лишь о том, что интересно им самим. Ты могла бы сама рассказать мне о том, что случилось с тобой и твоей семьей. Прошу тебя, Сосия…

– Нет.

К его удивлению, она взяла его под локоть и повела вниз по улице, в сторону его квартиры.

Он хотел этого больше всего на свете, но внутри у него скопилось слишком много боли, которая требовала выхода. Вместо того чтобы послушно пристроиться рядом с нею, он развернулся к ней лицом.

– Вечно ты угрозами заставляешь меня скрывать свои чувства.

Она не ответила, и они в молчании продолжили путь к его квартире. Бруно считал шаги, чтобы отвлечься от болезненных мыслей. Но, когда они подошли к дверям, терпение его лопнуло. Он уже готов был дать волю своему негодованию и открыл было рот, но она вырвалась и побежала вверх по лестнице, на ходу развязывая пояс накидки.

– Ты хочешь слишком многого. Или тебе мало вот этого? – спросила она.

Она в мгновение ока сбросила с себя одежду и предстала перед ним обнаженной. Лицо Сосии исказилось от гнева, и она набросилась на него, гневно жестикулируя.

– И что ты готов ради меня сделать, а? Ты готов умереть ради меня? Или убить меня, если это станет лучшим выходом?

– Что за странные вопросы ты задаешь, Сосия?

– У меня такое чувство, будто ты сделал какую-то эмблему из любви, которую, по твоим словам, ты испытываешь ко мне. Ты все время твердишь о своих чувствах и ни разу не поинтересовался моими, вот почему мне так тяжело. Я хочу, чтобы ты хоть раз подумал обо мне, о том, что чувствую я. Это пойдет тебе на пользу.

– Это нечестно. Я не думаю ни о чем, кроме тебя. Вся моя жизнь вращается вокруг тебя одной.

– Я никогда не просила тебя об этом.

– Сосия, неужели ты не понимаешь, как это больно – быть всего лишь фрагментом твоей жизни?

Она на мгновение задумалась.

– У меня такое ощущение, будто всего лишь часть меня жива.

Он отвернулся, и перед глазами у него поплыли ужасные видения. Он представил себе, как она поднимает голову от вышивки, когда Рабино приходит домой, или разделывает для него рыбу, перекладывая влажную блестящую мякоть на тарелку мужа. Он представил себе, как темной ночью она поворачивается на бок, прижимаясь к спине Рабино в постели, которую они делят вдвоем, и лежит, не шевелясь, в той вмятине, что оставила в его рыхлой старческой плоти, словно недостающее ребро, пытающееся вернуться внутрь Адама. В этом и заключается суть брака. С какой бы злобой она ни отзывалась о Рабино, как бы часто ни изменяла ему, Сосия оставалась замужем за ним; это было наглядное доказательство связующей силы брачного контракта.