Вся правда о Муллинерах (сборник) - Пелам Вудхаус

И постепенно, по мере того как проходили часы его визита, им исподволь начало овладевать чувство, не поддававшееся анализу.

Сначала он принял его за естественную сентиментальность. Но разве в таком случае этому чувству не следовало быть много приятнее? А владевшие им эмоции отнюдь не все проливали бальзам на его душу. Например, завернув за угол, он увидел перед собой капитана футбольной команды во всей славе его, и на него нахлынула такая ужасная смесь стыда и страха, что его ноги, облаченные в епископские гетры, затряслись, подобно желе. Капитан футбольной команды почтительно снял головной убор, и стыд со страхом исчезли столь же быстро, как и возникли, однако епископ успел установить их источник. Именно эти чувства он испытывал сорок с лишним лет назад, когда, тихонько удрав с футбольной тренировки, сталкивался с кем-нибудь из власть имущих.

Епископ недоумевал. Словно некая фея прикоснулась к нему волшебной палочкой, смела прошедшие годы и превратила его вновь в мальчика, перемазанного чернилами. День ото дня иллюзия эта крепла, чему немало способствовало постоянное пребывание в обществе преподобного Тревора Энтуисла. Ибо в харчестерские дни юный Кошкодав Энтуисл был неразлучным другом епископа, и с тех пор его внешность, казалось, не претерпела ни малейших изменений. Епископ испытал пренеприятнейший шок, когда на третье утро своего визита, войдя в кабинет директора, увидел, что Энтуисл восседает в директорском кресле в директорской шапочке и мантии. Ему почудилось, что юный Кошкодав, поддавшись извращенному чувству юмора, подвергнул себя жутчайшему риску. Что, если Старик войдет и застукает его?!

Так что день открытия статуи епископ встретил с облегчением.

Впрочем, сама церемония вызвала у него скуку и раздражение. В школьные дни лорд Хемел Хемпстедский не внушал ему дружеских чувств, и необходимость восхвалять Жирнягу в звучных периодах еще усиливала его досаду.

Вдобавок в самом начале церемонии у него вдруг случился острый припадок сценического страха. Он думал только о том, каким идиотом выглядит, стоя перед всеми этими людьми и ораторствуя. Ему чудилось, что вот-вот кто-нибудь из старшеклассников выйдет вперед, отвесит ему подзатыльник и посоветует не изображать из себя расшалившегося поросенка.

Однако подобной катастрофы не произошло. Напротив, его речь имела заметный успех.

– Дорогой епископ, – сказал дряхлый генерал Кровопускинг, председатель попечительского совета, тряся его руку по завершении церемонии, – ваше великолепнейшее красноречие посрамило мое скромное дерзание, посрамило его, посрамило. Вы были несравненны.

– Большое спасибо, – промямлил епископ, краснея и переминаясь с ноги на ногу.

Усталость, навалившаяся на епископа в результате этой длительной церемонии, только усиливалась с течением дня. И после обеда в кабинете директора он стал жертвой страшной головной боли.

Преподобный Тревор Энтуисл тоже выглядел усталым.

– Такие церемонии несколько утомительны, епископ, – сказал он, подавляя зевок.

– Весьма, директор.

– Даже портвейн восемьдесят седьмого года не оказал желанного действия.

– Воистину так! Но может быть, – добавил епископ, на которого снизошло озарение, – преодолеть упадок сил нам поможет капелька «Взбодрителя». Некое тонизирующее средство, которое имеет обыкновение принимать мой секретарь. И ему оно, бесспорно, идет на пользу. Более живого, кипящего энергией молодого человека мне видеть не приходилось. Не попросить ли вашего дворецкого подняться к нему в спальню и одолжить бутылочку? Я уверен, он с радостью поделится с нами.

– Как скажете.

Дворецкий вернулся от Августина с бутылкой, наполовину полной густой темной жидкости. Епископ задумчиво на нее поглядел.

– Не вижу никаких указаний касательно величины рекомендуемой дозы, – сказал он. – Однако мне не хотелось бы снова беспокоить вашего дворецкого, который, несомненно, уже вернулся к себе и вновь приготовился вкусить заслуженный отдых после дня, отмеченного особенными трудами и хлопотами. Не положиться ли нам на собственное суждение?

– Разумеется. Вкус очень противный?

Епископ осторожно лизнул пробку.

– Нет. Я не назвал бы его противным. Вкус, хотя совершенно особый, ярко выраженный и даже острый, вместе с тем достаточно приятен.

– Ну, так выпьем по рюмочке.

Епископ наполнил две пузатые рюмки, предназначенные для портвейна, и они сосредоточенно отхлебнули раза два.

– Недурен, – сказал епископ.

– Очень недурен, – сказал директор школы.

– И по телу разливается блаженное тепло.

– Весьма и весьма.

– Еще немножко, директор?

– Нет, благодарю вас.

– А все-таки?

– Ну, самую капельку, епископ, если уж вы настаиваете.

– А недурен, – сказал епископ.

– Очень недурен, – сказал директор школы.

Так как вам известно первое знакомство Августина с «Взбодрителем», вы, конечно, помните, что мой брат Уилфред создал его с целью снабдить индийских магараджей снадобьем, которое помогло бы их слонам сохранять небрежное хладнокровие при встрече с тигром в джунглях, и в качестве средней дозы для взрослого слона он рекомендовал столовую ложку с утренней порцией отрубей. А потому не удивительно, что, выпив по две рюмки на каждого, епископ и директор ощутили некоторые перемены в своем мировосприятии.

Усталость исчезла, а с ней и недавний упадок духа. Оба испытывали необычайный прилив жизнерадостности, и странная иллюзия полного омоложения, которая преследовала епископа с его первого дня в Харчестере, неизмеримо усилилась. Он чувствовал себя пятнадцатилетним сорвиголовой.

– Эй, Кошкодав, где спит твой дворецкий? – спросил он после глубокомысленной паузы.

– Не знаю. А что?

– Да просто я подумал, как было бы здорово пойти и укрепить над его дверью кувшин с водой.

Глаза директора заблестели.

– Еще как здорово!

Некоторое время они размышляли, потом директор испустил басистый смешок.

– Чего ты хихикаешь? – осведомился епископ.

– Да просто вспомнил, каким последним ослом ты выглядел сегодня, когда порол чушь про Жирнягу.

Чело епископа омрачилось, несмотря на превосходное расположение духа.

– А каково мне было произносить панегирик – да, да, гнуснейший панегирик – тому, кто, как мы оба знаем, был подлюгой первой величины. С какой это стати Жирняге воздвигают статуи?

– Ну, полагаю, он как-никак строитель Империи, – сказал директор, человек справедливый.

– Совсем в его духе, – пробурчал епископ. – Всегда лез вперед. Если я с кем не желал иметь дела, так это с Жирнягой.

– И я, – согласился директор. – А смех у него был премерзкий – точно клей лили из кувшина.

– И обжора, если помнишь. Его сосед по дортуару рассказывал мне, что как-то он съел три ломтя хлеба, густо намазанные коричневым гуталином, после того как умял банку мясных консервов.

– Между нами говоря, я всегда подозревал, что он лямзил булочки в школьной лавке. Не хочу выдвигать поспешные обвинения, не подкрепленные неопровержимыми уликами, однако мне всегда казалось крайне странным, что в самые тяжелые недели семестра, когда у всех было туго с деньгами, никто ни разу не видел Жирнягу без булочки.

– Кошкодав, – сказал епископ, – я расскажу тебе про Жирнягу то, что не стало достоянием гласности. В финальной встрече между моим отделением и его на первенство школы в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году он во время борьбы за мяч преднамеренно ударил меня бутсой по голени.

– Не может быть!

– Но было.

– Только подумать!

– Против простого пинка в голень, – холодно продолжал епископ, – никто возражать не станет. Обычное я – тебе, ты – мне, неотъемлемое от нормального функционирования общества. Но когда подлюга умышленно замахивается и бьет, поставив целью свалить тебя, это уже слишком!

– А идиоты в правительстве воздвигли в его честь статую!

Епископ наклонился к своему собеседнику и понизил голос:

– Кошкодав!

– Что?

– Знаешь что?

– Нет, а что?

– Нам следует дождаться полуночи, когда вокруг никого не будет, а тогда пойти и покрасить статую в голубой цвет.

– А почему не в розовый?

– Пусть в розовый, если тебе так больше нравится.

– Розовый – очень милый цвет.

– Справедливо. Очень-очень милый.

– К тому же я знаю, где можно раздобыть розовую краску.

– Знаешь?

– Куча банок.

– Мир стенам твоим, Кошкодав, и благополучия дворцам твоим. Притчи, сто тридцать один, шесть.

Когда два часа спустя епископ бесшумно притворил за собой дверь, ему мнилось, что провидение, всегда пребывающее на стороне праведных, превзошло себя, способствуя успешному завершению его смиренного замысла. Условия для окраски статуй были прямо-таки идеальными. Вечером шел дождь, но теперь он перестал, а луна, которая могла стать опасной помехой, услужливо пряталась за грядой облаков.