Анатом - Федерико Андахази

В Афинах, на склоне Акрополя, Матео Колон познал, что есть «Хорошо, Прекрасно и Истинно». Он упивался эллинской «Античностью», неизвестным ему язычеством, а кроме того, некоей, описанной Галеном, cannabis в смеси с белладонной, здесь, стоя на холме, он открыл для себя всю нищету Renascita*. Он пребывал в золотой колыбели подлинной «Античности». Здесь, на холме, он открыл мешок, в который собрал все травы богов, и проверил, насколько они хороши. Сначала он отведал гриб amarita muscaria. Тогда он смог узреть Истоки Всех Вещей: он видел, как Эвринома поднимается из мрака Хаоса; как она танцует танец Созидания, отделяя море от тверди и давая начало всем Ветрам. Тогда он, анатом, сделался Пеласгом, первым человеком. И Эвринома научила его питаться; Богиня Всех Вещей, Мать Всего Сущего, Та-Что-Дает-Имена протянула ему на ладони алые семена claviceps purpurea. Он съел одно и стал первым из сыновей Хроноса. Лежа на спине на склоне Горы Всех Гор, он сказал себе, что это жизнь, а смерть —лишь страшный сон. Он ощущал бесконечное сострадание к бедным смертным. Разведя небольшой костер, он бросал в него листья белладонны и глубоко вдыхал их дым: и тогда рядом с собой он увидал менад в оргиастическом танце в честь Диониса; он мог касаться их и ощущать взгляды их горящих огнем глаз; он видел, как они протягивают к нему руки. Он оказался в самом сердце Древности, в Элевсине, празднуя и благодаря богов за дар семян земли.

Не нужно ворошить тысячелетнюю пыль, не нужно шарить по архивам и библиотекам; здесь, перед его взором, была чистая эллинская Древность, его легкие наполнял воздух, которым дышали Солон и Писистрат. Все было на поверхности, ничто не сокрыто — не нужно ни переводить рукописи, ни изучать руины. Любой из крестьян, что шли по равнине, был изваян рукою Фидия, в глазах любого простака сверкало то же, что во взгляде Семи Мудрецов Греции. Что такое Венеция или Флоренция, как не грубое и претенциозное подражание? Что «Весна» Боттичелли в сравнении с ландшафтом, раскинувшимся у подножия Акрополя? Что миланские Висконти или болонские Бентиволио; что мантуанские Гонзаго или перуджинские Бальони; что Сфорца де Песаро или сами Медичи в сравнении с самым бедным афинским крестьянином? Всей родовитостью и знатностью эти новые господа со своими неизвестно откуда взявшимися гербами обязаны своим всемогущим condoftteri Ведь в жилах самого жалкого попрошайки в афинском порту Пирее течет благородная кровь Клисфена. Что великий Лоренцо Медичи в сравнении с Периклом? Все эти вопросы он задавал себе, пока спал глубоким и мирным сном на склоне Акрополя.

Наутро Матео Колон проснулся весь мокрый от росы. Рядом с собой он увидел остатки костра. Хотел встать, но чувство равновесия подвело его, и он скатился по склону к самому подножию холма. Разламывалась голова. Однако он прекрасно помнил вчерашние события. Эти воспоминания были более четкими чем расплывчатый, стертый пейзаж, открывавшийся взору: невозделанная земля с раскиданными здесь и там неприветливыми скалами — вот она, его вожделенная «Античность». Матео Колон глубоко устыдился. Он не мог ни поднять руки, чтобы осенить себя крестным знамением, ни попросить в душе прощения у Бога — Единственного и Всемогущего — за неожиданную вспышку язычества. Его вырвало,

Но он не забывал причины, приведшей его в Грецию. В Пирее он шел, собирая то, что преподносила ему местная растительность, вылезавшая из стен притонов и таверн, где между двумя глотками вина совершали сделки торговцы женщинами.

Он уже вознамерился смешать в надлежащих пропорциях травы, корни, семена и грибы, когда услышал из уст одного торговца, что Мона София была рождена на Корсике. Поэтому, следуя мудрости Парацельса, он отправился на остров пиратов.

Матео Колон совершал свое паломничество с тем же благочестием, с каким кающийся грешник отправляется в Святую Землю. Он шел по следам Моны Софии с мистическим обожанием, сходным с чувствами идущего Крестным путем, и, по мере того как он продвигался вперед, его преданность ей росла, а страдания усиливались. Он хотел найти ключ к Раскрытию Тайны, который с каждым шагом оказывался все дальше. И, блуждая по туманным морям Черного Горгара, он мог бы написать то же, что его однофамилец в послании к королеве: «Уже много дней из-за страшной бури не вижу ни солнца, ни звезд над морем: паруса на кораблях порваны, якоря, такелаж и провиант смыты за борт. Матросы болеют. Все каются, многие дают обеты, исповедуются друг другу. Боль разрывает мне душу. Жалость разрывает мне сердце. Я безмерно устал. Печаль моя становится все горше. Рана моя не затягивается. Надежды на благой исход не осталось. Глаза мои никогда еще не видели такого морского простора, страшного и вспененного. Это море — море крови, кипящее, словно котел на большом огне. Никогда еще небо не казалось таким пугающим».

С такой же отчаянной тревогой плыл Матео Колон на борту хрупкой, как ореховая скорлупка, шхуны, которая могла в любой момент разбиться о скалы. Но анатом даже не сумел добраться до берегов Корсики, потому что пираты Черного Горгара захватили шхуну, ограбили и перебили всю команду и большую часть пассажиров. Сам он спасся чудом: Черный Горгар получил рану в легкое, а Матео Колон вылечил его и тем самым спас ему жизнь. В благодарность пират подарил ему свободу.

С душой, все еще взбудораженной травами богов Олимпа, с телом, измученным холодом и сыростью, с разбитым сердцем, Матео Колон возвратился в Падую.

Его Величество Случай открыл ему глаза на любопытный парадокс: если плыть на Запад, можно попасть на Восток. Именно так, подобно своему генуэзскому однофамильцу или словно собиратель трав, случайно наткнувшийся на золотые россыпи, Матео Колон и открыл свою «Америку». Судьба дала ему понять: чтобы прибыть в Венецию не с пустыми руками, следует сначала побывать во Флоренции; чтобы править сердцем одной женщины, нужно сначала завоевать сердце другой. Так и случилось.

Часть вторая

Инес де Торремолинос

В Падуе его ожидали две новости: хорошая и дурная. Дурная была связана с настроением декана.

— О вас много говорят в Падуе, — начал Алессандро де Леньяно. — И, конечно, ничего хорошего.

Декан сообщил анатому, что Беатрис, молоденькая проститутка из таверны «Муло», была осуждена и сожжена за колдовство.

— Она упоминала вас в своих показаниях, — декан ограничился лаконичной фразой.

Матео Колон молчал.

— Что касается меня, — продолжил декан, —я сегодня же отдал бы вас в руки Инквизиции. —Его собеседник заметно побледнел. — Однако судьба на вашей стороне.

Тут он рассказал, что некий аббат, состоящий в родстве с Медичи, велел призвать анатома во Флоренцию. Одна синьора из Кастилии — вдова благородного флорентийского синьора, маркиза де Малагамба — тяжко страдает, и пресветлый герцог, весьма дружный с Медичи, нуждаясь в услугах анатома, хочет заключить с ним контракт. Он платит тысячу флоринов вперед и еще пятьсот, если понадобится привлечь какого-нибудь ученика или помощника. Декан считал, что это предложение достойно того, чтобы предать забвению дело Беатрис и свидетельства Лаверды и Каландры в обмен на гонорар, предложенный преподавателю вверенного ему Университета. — Поезжайте во Флоренцию завтра же, —закончил Алессандро де Леньяно и, прежде чем проститься с Матео Колоном, добавил: —Что касается ученика, то с вами поедет Бертино. Это решено.

Протестовать не имело смысла. Матео Колон только кивнул в ответ — ведь декан не оставил ему никакой возможности торговаться. Полное имя Бертино было Альберто, и он носил ту же фамилию, что и декан. Никто не мог точно сказать, в каком родстве они состоят. Но Бертино был глазами и ушами Алессандро де Леньяно, и теперь этот парень, превосходящий глупостью даже своего покровителя, должен был сделаться тенью анатома во Флоренции.

Инес была старшей дочерью знатного семейства, отцом ее являлся

Дон Родриго Торремолинос, граф де Уркихо и синьор Наварры, матерью — Исабель де Альба, герцогиня де Куэрнавака и графиня де Уркихо. К великому сожалению отца, у них не было детей мужского пола. Таким образом, по праву первородства, эта крошка, Ее Светлость, получала в свое полное распоряжение potestas* и divitia. Так же обстояли дела с родовым поместьем и титулом, однако, все это, казалось, не пригодится семимесячной болезненной девочке, бледной и хрупкой. Словно ее маленькое тельце было слишком недозрелым, чтобы удерживать душу; казалось, жизнь не просто вот-вот покинет малютку, а что она и не приходила к ней вовсе. Колыбелька с высоким изголовьем, сделанная для нее лучшим столяром Кастилии, была так велика, что крошку Инес трудно было разглядеть в складках шелка. Она почти не подавала признаков жизни, каждый ее жуткий хрип казался последним. Столяр, едва закончив колыбель, принялся сооружать крохотный гробик. Шли дни, девочка все больше теряла в весе, если можно так сказать о почти невесомом существе. Кормилица, видя, что малышка не в силах даже сосать грудь, считала случай совершенно безнадежным — казалось, девочка получит последнее причастие раньше первого. Но Инес выжила. Как — одному Богу ведомо. Мало-помалу — так неизвестно откуда взявшиеся нежные почки покрывают сухие ветки, —в лице девочки заиграли живые краски. По мере того как малышка росла, родовые поместья приходили в упадок. Оливковые рощи и виноградники, которые в былые времена были самыми лучшими, самыми плодоносными на всем полуострове, о чем свидетельствовал фамильный герб, были поражены внезапной болезнью, методично губившей все ростки, проявлявшие стремление зеленеть. Дон Родриго разорился, у него не осталось ничего, кроме многочисленных титулов. В отчаянии он проклинал чрево своей супруги — бесплодное поле, не дающее ничего, кроме сорной травы, — не способное принести сына, продолжателя рода, который, по крайней мере, мог бы принести в дом приданое жены. Было ясно, что герцогиня способна производить на свет только никому не нужных девочек. Потеряв надежду, дон Родриго предпринял поездку во Флоренцию, дабы попросить помощи у своего кузена, маркиза де Малагамба, с которым, кроме родства, его с давних лет объединяло общее занятие —выращивание олив. Благородный испанец просил, умолял и чуть не плакал. Маркиз показал себя добрым человеком, склонным к сочувствию и состраданию. Он помог двоюродному брату советом, ободряющими словами и верой, что же касается денег, не дал ни флорина. Дон Родриго вернулся в Кастилию безутешным. Однако на следующий год, летом, в дом благородного кастильца прибыл гонец. Он привез послание от кузена-маркиза. К изумлению графа, флорентинец просил руки его дочери Инес, а взамен предлагал дону Родриго сумму, которую тот пытался выклянчить прошлой зимой. Предложение имело весьма вескую причину: маркиз, вдовец, не имея наследников, нуждался в средстве, которое бы дало возможность получить законного сына — то есть, в женщине. С другой стороны, союз с кастильским родом, которому он таким образом оказывал благодеяние, расширял его владения до Иберийского полуострова. Гонец уехал во Флоренцию с согласием дона Родриго. Инес к тому времени едва исполнилось тринадцать.