Полигон - Александр Александрович Гангнус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кот был героем вечера: он был охотник и принес кабанятину, жаркое из которой и было гвоздем программы. Его жена Оля — синеглазая, белокурая (правда, видимо, не без помощи перекиси водорода) — в некоторых ракурсах была хороша, и Вадим сначала смотрел на нее с интересом, но вскоре увидел, что принятая здесь солдафонская «куртуазность» концентрируется именно вокруг этой молодой женщины. Голос у нее был немузыкальный, резкий, смеялась она, как-то по-особому тряся животом и грудью, что, видимо, чрезвычайно нравилось и Жилину и Эдику — оба после этого так и норовили обнять эту вульгарную Гретхен — и что, похоже, составляло предмет тайной и явной зависти Зины и Нади — еще одной участницы застолья; те тоже старались смеяться таким же образом, даже глаза скашивали, чтобы увидеть, как у них трясутся грудь и живот, но у них пока получалось явно хуже.
Правда, не исключено, что Вадим и преувеличивал отвратительность Олиной манеры смеяться: дело в том, что он ее буквально возненавидел сразу, когда услышал, как она разговаривает с собственным мужем и о нем в глаза и за глаза. И это в гостях, да еще и при малознакомом. Понять и запомнить, что за причина была у этих наскоков, было невозможно. Явно напрашивалась на скандал вздорная бабенка. Вадим покосился на Женю. Тот брезгливо усмехнулся и незаметно развел руками: мол, что делать, кадры — какие есть, других не имеем. А Нина перехватила эту пантомиму и вдруг шепнула: «Не берите в голову. Они вот-вот разведутся». И сказала:
— Оль, давай что-то другое. Это не всем интересно.
Та открыла рот, чтобы что-то гневно возразить, но тут Илья Лукьянович, метнув острый и совершенно трезвый взгляд на Вадима, что-то ей сказал, обняв ласково за талию (они сидели рядом), и Оля словно поперхнулась. Через минуту она уже хохотала своим особым способом, а Илья Лукьянович держал ее за талию и что-то говорил и говорил ей в ухо.
Вадим «отмстил» Оле тем, что выказал большой интерес именно к Коту, заговорил с ним о работе — Кот был наладчиком геофизической аппаратуры, — об охоте, даже выпил с ним на пару за его охотничье мастерство. Это было с его стороны не совсем искренне — охотничью забаву и охотников Вадим недолюбливал. Он и во времена своего журнализма пытался развернуть систематическую кампанию против этого «дикого пережитка первобытных эпох». В какой-то момент бывший автор антиохотничьей публицистики снова проснулся в нем, и он осторожно спросил Кота:
— А не жалко тебе кабана? Все ж живое существо, жить хочет. И умный, сам говоришь… А ты… из обоих стволов, в морду…
Кот вытер рукавом капли водки с губ, подумал, глядя в темноту, — пока пировали, стемнело, пили при свете, льющемся из широких окон веранды, — и ответил с неожиданным жаром:
— Нет! Не жалко! Вот он идет на меня… Страшный, противный! Пасть раскрыл, и из пасти у него — воняет! Я его ненавижу! И я — стреляю. Чтобы убить его, уничтожить, как фашиста, как гада последнего!
При этом он, как показалось Вадиму, метнул грозный взгляд в сторону млеющей под уверенной рукой Ильи Лукьяновича жены — и потух, словно наткнувшись на препятствие.
Вадим был поражен. Никак он не ожидал от этого добряка и рохли — таким он вообразил себе Кота — подобной страсти, да и такой мотивировки охотничьего убийства еще не слыхивал. И почти сразу же получил повод удивиться еще более: из одного мимолетного замечания Оли стало ясно, с какой такой запорожской компанией прибыл сюда когда-то Кот: с компанией Дьяконова — Силкина, короче — с «той шайкой»! Кот — перебежчик! Попытки Вадима что-то тут же на месте довыяснить были подавлены сразу всеми — зашипели, заприкладывали пальцы к губам, показывая за спины: Чесноковы жили рядом с Каракозовыми, Вадим давно уже узнал увитый виноградом вход на их веранду в пяти метрах от места, где шло пиршество. В эту дверь и обратно, пока не стемнело, непрестанно шмыгали Зайка и Майка и еще какие-то дети, в том числе и сын Зины Чесноковой (но не Эдика, у обоих раньше, еще не так давно были другие семьи). А один раз на веранду проследовала крупным своим мужским шагом Марина Александровна Винонен, кивнула, сдержанно здороваясь, улыбнулась слегка персонально попутчику по перелету Москва — Ганч, в ответ на его бурное приветствие, ощупала беглым, но остро-любопытствующим взглядом всех присутствовавших, возлежащих на чесноковских коврах и одеялах. О самом интересном, об обсерваторских делах не говорилось ничего — только намеки и многозначительные взгляды. А в общем уровень разговора определялся, похоже, интеллектуальным уровнем Зины и Оли. Впервые Вадим почувствовал нечто вроде испуга: куда он попал, влип, в какой круг намеревается вводить свою добрую и веселою жену?
Он откинулся на подушку — каждому гостю хозяйка заботливо подложила — и закрыл глаза. Сначала машинально — чтобы кой-что обдумать, да и не глядеть на то, как Илья Лукьянович лапает то хозяйку дома, то Олю, и не видеть их смеховой трясучки. Но потом он по нескольким словам присутствующих понял, что все восприняли его закрытые глаза и его позу иначе: напился москвич и закимарил. Об этом говорилось с беззлобной насмешкой, с привычной заботливостью даже. Разговоры при как бы отсутствующем госте пошли еще откровенней, и Вадим решил не разочаровывать никого. «Напился так напился, сплю так сплю», — подумал он, и вправду расслабляясь, прислушиваясь больше к пению цикад, чем к гомону голосов. Засыпал он вообще плохо, заснуть за столом для него абсолютно исключалось, но это знал, может, один Женя, но он помалкивал, а если и заговаривал, то только для того, чтобы все еще раз обратили внимание, что он, Женя, к кабанятине не притронулся, ел только овощи да еще грозился с завтрашнего дня начать голодать.
— Неделька поста — то, что мне нужно. В Москве ни разу не удалось… Суета там…
— Семь дней ничего не есть! — ужаснулась Надя Эдипова, толстенькая и прожорливая еще одна участница застолья. — Но это же пытка! Особенно для мужчины. Мужчинам нужно много есть, особенно мяса.
— Распространенное женское мнение — в корне ошибочное, — ответствовал презрительно Женя. — Это вам, женщинам, нужно, чтобы мы нажирались, да еще мяса, этого яда, который превращает человека в быка-производителя. Самому мужчине ни мяса, ни, строго говоря, женщин — не нужно. У него другое назначение.
Такой поворот разговора всем понравился — оживились,
