Аватара - Теофиль Готье

Господин Бальтазар Шербонно заметил смущение графа, но, будучи добродушным человеком, не стал его ни о чем расспрашивать, а подвел к столу, на котором стояла чаша с водой, чистой как бриллиант.

– Вы, несомненно, слышали о волшебном зеркале, в котором Мефистофель показывал Фаусту образ Елены[160]. И, хотя под моими шелковыми чулками нет конского копыта, а на шляпе не торчат петушиные перья, я могу угостить вас этим невинным чудом. Наклонитесь к чаше и мысленно сосредоточьтесь на человеке, которого хотите увидеть, живом или мертвом, близком или далеком, – он явится по вашему зову с другого конца света или из глубины прошлого.

Граф склонился над чашей; вскоре под его взглядом вода заколыхалась, помутнела, как если бы в нее влили капельку эссенции, а по краям образовался переливающийся всеми цветами радуги ободок, обрамляя картину, которая уже проступала сквозь белесое облачко.

Туман рассеялся. Молодая женщина в кружевном пеньюаре с глазами цвета морской волны, с золотыми вьющимися волосами и прекрасными руками, которые, как белые бабочки, небрежно порхали над клавиатурой слоновой кости, появилась, словно в зеркале, под слоем воды, снова ставшей прозрачной. Ее облик, казалось, был запечатлен кистью столь совершенной, что все художники умерли бы от зависти: то была Прасковья Лабинская, подчинившаяся, помимо своей воли, страстному призыву графа.

– А теперь перейдем к более любопытным вещам. – Доктор взял руку графа и приложил ее к одному из железных стержней месмеровского бака.

Олаф, едва коснувшись заряженного магнетизмом металла, упал как подкошенный.

Доктор подхватил его, поднял, словно перышко, уложил на диван, дернул сонетку и приказал слуге, возникшему в дверях:

– Поезжайте за господином Октавом де Савилем.

Глава VI

В тихом дворике раздался стук подъехавшей кареты, и вскоре перед доктором предстал Октав. Он застыл в изумлении, когда господин Шербонно показал ему графа Олафа Лабинского, который лежал на диване словно мертвый. Октав было подумал, что произошло убийство, и на несколько мгновений онемел от ужаса, но, приглядевшись внимательнее, заметил, как едва уловимое дыхание приподнимало и опускало молодую грудь спящего графа.

– Вот, – сказал доктор, – ваш маскарадный костюм готов, правда, надеть его несколько труднее, чем домино, взятое напрокат у Бабена[161]; но ведь Ромео, взбираясь на веронский балкон, не думает о том, что может свернуть себе шею, он знает, что в ночной тиши его ждет несравненная Джульетта, а графиня Лабинская, несомненно, стоит дочери Капулетти[162].

Октав, в смятении от невероятности происходящего, ничего не отвечал, он не спускал глаз с графа, чья голова, слегка откинутая назад, покоилась на подушке. В этом положении граф Олаф походил на изваяния рыцарей, лежащих поверх надгробий в готических склепах и опирающихся твердыми затылками на мраморные изголовья. Это прекрасное, благородное создание, которого он собирался лишить души, поневоле будило в нем угрызения совести.

Доктор принял смущение Октава за трусость: легкая улыбка презрения скользнула по его губам, и он промолвил:

– Если вы не решаетесь, я могу разбудить графа, пусть уйдет отсюда, как пришел, в восхищении от моей магнетической силы, но подумайте хорошенько, вряд ли такая возможность вам еще когда-нибудь выпадет. Однако, при всем моем сочувствии вашей любви и интересе к этому эксперименту, никогда не проводившемуся в Европе, я не имею права скрывать, что обмен душами чреват некоторыми опасностями. Положите руку на грудь, спросите ваше сердце. Готовы ли вы без колебаний поставить жизнь на эту карту? Ведь любовь сильна как смерть, утверждает Библия[163].

– Я готов, – просто ответил Октав.

– Отлично, молодой человек! – вскричал доктор и с невероятной скоростью потер одну о другую сухие загорелые ладони, как будто хотел добыть огонь на манер дикарей. – Мне нравится страсть, которая не отступает ни перед чем. В мире есть только две вещи: страсть и воля. Конечно, если вы не добьетесь счастья, в том не будет моей вины. Ах! Мой старый Брахма-Логум, с далеких небес Индры, где апсары услаждают твой слух своими песнями[164], ты увидишь, забыл ли я заветное заклинание, что ты прохрипел мне в ухо, покидая свой мумифицированный остов. Слова и жесты – я все запомнил. За дело! За дело! Подобно ведьмам Макбета, мы заварим в нашем котле чудодейственное яство[165], но для этого нам не понадобится грубая северная магия. Садитесь сюда, в кресло, прямо передо мной, отбросьте все сомнения и доверьтесь мне. Вот так! Глаза в глаза, рука к руке. Чары уже действуют. Исчезают пространство и время, стирается сознание собственного «я», опускаются веки, расслабляются мышцы, не получая команд от мозга. И наконец, затухает мысль, рвутся тонкие нити, удерживающие душу в теле. Брахма, дремавший десятки тысяч лет в золотом яйце[166], и тот был больше связан с внешним миром… Насытим тело токами, омоем его лучами.

Доктор, продолжая бормотать отрывистые фразы, ни на мгновение не прекращал двигать руками: из его раскрытых ладоней изливались светящиеся струи, которые он нацеливал то в лоб, то в сердце пациента, и вокруг Октава постепенно образовалась своего рода оболочка, светившаяся и переливавшаяся, словно нимб.

– Очень хорошо! – Господин Шербонно рукоплескал собственному творению. – Вот этого я и хотел. Что там еще? Что мне мешает? – вскричал он после небольшой паузы, будто заметив в черепе Октава последнее усилие личности, стоящей на пороге уничтожения. – Что за строптивая мыслишка, изгнанная из мозговых извилин? Почему она пытается спрятаться от меня, съежившись на примитивной монаде[167], на центральной точке жизни? Ничего, я сумею ее схватить и обуздать!

Чтобы победить эту своевольную мятежницу, доктор еще сильнее зарядил магнетизмом свой взгляд и застиг взбунтовавшуюся мысль между основанием мозжечка и спинным мозгом, в самом потаенном убежище, в хранилище души. Его триумф был полным.

Тогда он с величавой торжественностью стал готовиться к эксперименту: облачился в льняные одежды, как чародей, омыл свои руки ароматной водой, достал из разных коробочек особые краски и нарисовал на щеках и на лбу магические символы, обмотал руку шнурком брахманов, прочел две-три шлоки[168] из священных поэм, не упустив ни малейшей детали ритуала, которому обучился у санньяси из пещеры Элефанты.

Закончив церемонию, он отворил все отдушники[169], и вскоре залу заполнил пылающий зной, от которого потерял бы сознание тигр в джунглях, растрескался бы защитный слой грязи на бугристой шкуре буйвола и в мгновенье ока раскрылся бы огромный цветок столетника.

– Нельзя, чтобы две искорки божественного пламени, которые обнажатся сейчас и останутся на несколько секунд без смертной оболочки, побледнели