Ультиматум - Гюнтер Штайн

Фехнер вежливо поблагодарил и подумал: «И как только этот человек может сейчас есть?»

Гилле невозмутимо заметил, что и Фехнеру явно не мешало бы подкрепиться.

— Сегодня был довольно суматошный день. — Не обращая внимания на молчание обер-лейтенанта, он снисходительно продолжал: — А знаете, обер-лейтенант, до меня тут дошли кое-какие слухи. Я имею в виду бунт русских и то, что вы помешали, когда надо было всех их расстрелять. Как это, собственно говоря, произошло?

Фехнер обрисовал случившееся настолько кратко и по-деловому, насколько это было возможно в его теперешнем состоянии. Он понимал, что от его ответа сейчас зависит многое, но все же не смог удержаться, и в голосе его снова послышались нотки возмущения.

— Стало быть, вы сознательно вступились за жизнь чуть ли не сотни большевиков? — намеренно простодушно произнес Гилле.

— Это были беззащитные пленные, — невольно резко возразил Фехнер. — Правила ведения войны, офицерская честь…

— Целиком и полностью понимаю вас, — притворно заметил Гилле и втайне улыбнулся: молодой обер-лейтенант так легко дает вывести себя из равновесия. — Я ценю таких офицеров, как вы и ваш отец. Главное — знать, чем ты обязан рейху.

«Правила ведения войны, офицерская честь!» — с презрением думал Гилле. Эти понятия из обветшалого прусского обихода он начисто отбросил в самом начале своей военной карьеры, еще во время службы в добровольческом корпусе. Тот, кто хочет победить в этой войне, должен уметь реагировать с холодным расчетом и молниеносно, независимо от каких бы то ни было чувств. А Гилле хотел победить. «Я всегда выходил из затруднительных положений, выберусь и из этой мышеловки». Он подбадривал себя, лихорадочно отыскивая лазейку, через которую мог бы вывести из окружения свою дивизию и офицерскую элиту из штаба группы армий. В этом стремлении он натолкнулся на активное сопротивление генерала Штеммермана. «В этой генеральской башке творится черт знает что! Генерал, от которого за десять километров против ветра попахивает потсдамским теоретическим духом, по-видимому, лелеет мысль о том, чтобы сложить оружие перед русскими. По всей вероятности, в этом его поддерживают такие полковники, как Фуке и Фехнер».

Гилле был доволен. Теперь командиру полка полковнику Фехнеру, сын которого был замешан в карательной операции под деревней Гарбузино, придется серьезно задуматься над тем, к чему он склонял генерала Штеммермана. Пусть трепещет за жизнь своего сына, если тот попадет в руки русских. Но за этим шагом необходимо подготовить следующий — прорыв из окружения.

Как только Гилле вернулся на свой дивизионный командный пункт, ему передали радиограмму. В ней говорилось, что в связи с большими потерями все находящиеся в резерве части и штабы должны немедленно откомандировать своих незанятых офицеров и рядовых на передовую.

Торстен Фехнер, облегченно вздохнув, подумал: «Моя-то батарея к бою готова. Теперь, хочет того Гилле или нет, ему придется послать меня на передовую!» И хотя Фехнеру не хватало опыта в интригах, столь обычных для руководящих кругов рейха, чтобы разгадать планы Гилле, он понял, что против него Гилле что-то замышляет. Разумеется, группенфюрер взял его с собой в Гарбузино не просто из прихоти. По-видимому, он хотел испытать его и дать ему почувствовать свою власть, власть эсэсовского командира над армейским офицером.

Вернувшись к себе на батарею, обер-лейтенант Фехнер получил распоряжение немедленно перебросить ее на хутор, расположенный в десяти километрах от линии фронта. Почти обрадовавшись этому, он приказал связному-мотоциклисту как можно скорее забрать его вещи из дома Тихоновых. Неопределенность мучила его, но он чувствовал себя не в состоянии смотреть Раисе в глаза после того, что произошло в Гарбузино.

Ветер свистел в кое-как затемненных окнах его временного жилища. Походная лампа, висевшая на облупившейся стене, несколько раз гасла. Солдат принес Фехнеру ужин, но вынужден был забрать его нетронутым и вместо этого подал бутылку красного вина. Но и к вину Фехнер не притронулся. Неподвижно сидел он посреди стеклянных осколков, которыми был усеян пол, и ждал.

Была уже ночь, когда связной-мотоциклист прибыл с багажом.

— А дочка хозяйки хорошо говорит по-немецки, — сказал он. — Просила передать привет господину обер-лейтенанту.

У Фехнера словно камень упал с сердца. Рая жива, с ней ничего не случилось. В порыве благодарности он отдал связному бутылку красного вина.

Он снова остался один в своем унылом пристанище. Вещи, сложенные на полу посреди осколков, казались чужими, непривычными. И как бы ни было ему страшно взглянуть правде в глаза, в эти часы он понял, что его любовь погибла. Во что же ему оставалось верить?

Торстен Фехнер родился в 1919 году. Он учился в четвертом или пятом классе, когда в гимназии появились учителя в форме фашистских штурмовиков. Обработать Фехнера им не составило никакого труда. Его мировоззрение базировалось на немецком националистическом фундаменте, который был заложен еще его отцом. Мать Фехнера восхищалась Гитлером, считая его спасителем священных ценностей нации, в первую очередь ее собственных ценностей. В эти понятия без труда укладывались и напыщенная гордость за нордическую расу, в требование жизненного пространства для обделенных миром немцев, и, наконец, ненависть к евреям.

С этими взглядами Фехнер и пришел в офицерское артиллерийское училище. Он был полон нетерпения, так как война в Польше уже шла без него. В школе он завидовал тем, кому довелось побывать в Дании и Норвегии. Поход против Франции стал для Торстена первым боевым крещением. Опьяненный быстрыми победами, с Железным крестом первой степени на груди, он начал восточный поход в составе дивизиона самоходно-артиллерийских установок группы армий «Юг».

Боевой ритм этого рода войск вполне соответствовал его жизненному ритму, рассчитанному на кратковременные нагрузки. Штурмовые орудия то неожиданно выдвигались далеко вперед, пробивая бреши для пехоты, то так же быстро рассредоточивались, не давая возможности артиллерии противника пристреляться к ним. Вслед за этими кратковременными перегрузками наступала довольно мирная передышка, чаще всего за линией фронта, во время которой артиллеристам отдавалось предпочтение как в местах расположения, так и в снабжении. Торстен проявлял в бою личное мужество, хотя никогда необдуманно не лез в пекло. Эту черту характера его отец неодобрительно именовал вялостью. Солдаты ему доверяли. И хотя рабское повиновение в таком роде войск, как артиллерия, где каждый зависит друг от друга, само собой исключалось, Фехнеру его лояльные отношения с подчиненными казались слишком уж консервативными. Однако панибратства он не терпел. Ему и хотелось быть именно таким офицером, каким он был. Он чувствовал свою принадлежность к победителям. День 28 ноября 1941 года поначалу ничего не изменил в этих его чувствах.

В этот день армия, в составе которой находилась и его часть, контрударом советских войск была снова выбита из Ростова-на-Дону и отброшена более чем на семьдесят километров за реку Миус. Топтание немецких войск перед Москвой все еще не разрушило для Торстена миф о непобедимости, поскольку 1942 год принес новые успехи: прорыв на Кавказе до Эльбруса и продвижение немецких войск до берегов легендарной Волги.

И только ужасное поражение в Сталинграде поколебало его уверенность в победе. В течение 1943 года, когда немецкое военное командование судорожно напрягало последние силы, Фехнер на собственном опыте убедился в бессмысленности приказов держаться до последнего. Потери в людях резко возросли. К этому следует добавить явную деградацию солдат, опустившихся до уровня гнусных варваров, которые при отступлении не оставляют камня на камне. В апреле он получил сообщение о том, что Райнер фон Хахт пропал без вести. Пропасть без вести для Торстена означало то же самое, что погибнуть, поскольку тогда он еще верил, что русские не оставляют пленных в живых.

Райнер, его лучший друг, погиб… Человек, с которым Фехнер мог говорить обо всем… Выросшие в соседних имениях в провинции Ангальт, связанные друг с другом многочисленными похождениями и совместной учебой в школе, они уже с юношеских лет решили стать офицерами. Несомненно, эту раннюю склонность к военной профессии пробудил в них пример их отцов, хотя отношение к военной службе у них было разное. Торстен считал солдата защитником отечества, а саму защиту отечества рассматривал как почетную задачу. Райнера фон Хахта, напротив, привлекала перспектива принадлежать к привилегированной офицерской касте, которую он рассматривал как основу рейха и армии. Но это поначалу не мешало их дружбе. Лишь в конце 1942 года, когда они встретились дома во время отпуска, между ними вдруг обнаружились расхождения во мнениях.