Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

А то однажды украли было у нее торф. На Руде тоже. Немалую тогда яму вывернула она с детьми, и торфа нашли на несколько штыков, не на один или на два. Радовалась — не придется зимой печалиться. Не раз наведывалась сюда, перекладывала, чтобы хорошенько сохнул, и уже домой во двор собиралась перевезти, чтобы там досыхал, но приходит как-то — нет торфа, только бледные пятна в траве, там, где лежал. Украл кто-то. Подъехал на телеге, а может, и на двух, вот и следы. Куда же они ведут? До дороги по тем следам дошла, а там разве выследишь, коли похожено по ней и поезжено?

И все-таки нашла Ганка свою пропажу. Она не она б была, если б не нашла. Ходила по дворам, присматривалась, у кого что и где лежит. Уже под самую осень напала, когда похолодало, когда торфом стали топить. Зашла она к одному доброму человеку (ей-богу, доброму, ничего плохого про него не сказала бы) что-то попросить или спросить. Глядь — лежит у печки ее торф! Ганка сразу узнала его, потому, когда резала, на каждой штуке метку оставляла: продольную линию лопатой проводила… Подошла Ганка ближе к печи, нагнулась — так и есть, вот еще одна заметка и вот…

— Моим торфом, гляжу, топите… — словно задеревенелым языком сказала Ганка.

А человек тот и вправду добрым был, не стал кричать, с кулаками не бросился, из хаты не выгнал — а только спросил спокойно и тоже словно не своим голосом:

— Так говоришь, твой торф?

— Вот и метки.

— Правда, кто-то будто лопатой провел…

— На каждом такое. Вот и вот… Как же это?

— Вот еще беда! — добрый человек принялся чесать чуприну. — И как это оно? Не иначе как кто сглазил. Заскочил я среди ночи — разве днем коней допросишься — и словно бы к своей яме подъехал… Жинка моя говорит: «Гляди, сколько торфу привез, а там еще лежит. Уж не прихватил ли чужого?» Я тоже подумал, что чужого прихватил, даже у людей расспрашивал… Никто ничего не говорил вам?

— Не слышала…

— Надо же! — печалился добрый человек. — До вас не дошло?

— Не дошло…

— Вот же люди у нас! Нигде нет таких людей, как в Збараже! — принялся добрый человек ругать своих односельчан. — Ты, Ганка, не переживай, не думай ничего такого… Привезу я тебе торф. Раз оно твое, то и пользуйся им. Сам привезу!

Ждала день, ждала неделю, три недели ждала. И хотя неудобно идти и напоминать про свой торф, но пошла.

— Времени не было! Все некогда и некогда, наверно, не хватит времени, чтоб и умереть. Сегодня привезу! — заверил добрый человек.

Привез. Не в тот день, как обещал, а где-то через неделю. Ганка увидела его в окно, выскочила во двор, а на телеге — ну несколько мешочков того торфа лежит.

— А остальной?.. — спросила Ганка.

— Какой еще? Нет больше. Забыл сказать жинке, вот она и топила вашим торфом. Вот всего только и осталось… — и снова чешет в чуприне, смотреть на него жалко.

— Столько? — побледнела Ганка.

— Не грех — забожусь. Все пособирал, что с метками. Больше нет. Не буду же вам свой отдавать, что тогда сами будем класть в печь?

Приподнял плечом телегу, высыпался весь торф — и поехал себе добрый человек. Так Ганка и не поссорилась с ним. К чему ссориться?

Если человек добрый, то всегда может пригодиться. А попробуй про такого другим сказать слово дурное — никто не поверит, еще и про тебя слух пустят, что наговариваешь на других!

А случается и такое, что… Вот хотя бы, как Ганка подружилась с лесником Чуприной.

За хворостом ходят когда как. Когда — по одному или вдвоем, а когда — и больше собирается. Но толпой всегда хуже: из колхоза увидят — ругаются, и в лесу вас виднее и слышнее. Чаще всего Ганка ходила за хворостом с детьми. Возьмут веревочки, подвяжутся и айда! А если не с детьми, то с Бахуркой. Бывает, еще не рассветет, постучит бабка в окно. Возвращаются из леса, когда солнце всходит. Ганке не всегда удается в будний день в лес сходить, так они уже тогда на воскресенье сговариваются. Но в воскресенье не очень удобно — в выходной много женщин и детей готовят свои веревочки.

Однажды в воскресенье Бахурка зашла к Ганке, взяли детей с собою — и отправились. Пока вышли за село, еще несколько молодиц к ним присоединилось, вот и журавлиный ключ. А журавлиным ключом собирать хворост в лесу — лучше не собирать, потому что один перед самым носом у другого норовит выхватить.

Шныряли между деревьями. Дети щавель рвали, оскому себе набивая. Уже вязанки были готовы, собирались домой идти, но тут из-за лозняка, над глухим озерком, и вышел Чуприна. Впереди собака черная, с ощеренными клыками, сам Чуприна в картузе с лакированным козырьком, а на плече — ружье. У женщин ноги поотнимались, потому что сами уже знали и от других наслышались, что лучше в лесу с Чуприной не встречаться: не помилует ни кума, ни свата, ни родного брата.

— С воскресеньем вас, бабы! — громко так поздоровался Чуприна, словно бы они не в лесу встретились, а на базаре.

Никто ему не ответил. Чуприна усмехнулся. Был он похож на цыгана, носил бороду, из нагрудного кармана в пиджаке выглядывал красный карандаш и записная книжка.

— Молчите? С чего бы это? — допытывался лесник. — Родной язык забыли? Или меня не уважаете, а? Не уважаете?

— Где там! — возразила Бахурка, надеясь подольститься.

— То-то и оно! — согласился лесник. — Почему же тогда не здороваетесь?

— Здравствуйте! — сказала Бахурка.

— Вот так! Вот так! — насмешливо взглянул на нее лесник. — Что же это вы в лесу делаете?

— Щавель рвем… — бросил кто-то из Ганкиных детей.

— Конечно, — молвил лесник. — И свежим воздухом дышите… А чьи это вязанки? Правда ведь, не ваши?

Кто знает, что ему ответить. Скажи, что наши, — плохо, скажи, что не наши, — еще хуже, заберет собранное без лишних разговоров. Потому-то и смолчали женщины.

— Ордера на топливо имеете? — спросил лесник.

— Какие там ордера! — буркнула Ганка.

— А без бумажки нельзя, — сказал Чуприна.