Дело было так - Меир Шалев

Мои родители, жившие тогда в Гинносаре, тоже получили свои первые удостоверения личности от него и за его подписью. Но когда бабушка Тоня узнала, что в Тверии ему выделили для этих дел специальную комнату в гостинице, она тут же помчалась туда, чтобы не дать ему встречаться с его курвами, как она говорила. Дедушка Арон был интересный мужчина, умел хорошо рассказывать истории и рифмовать слова и к тому же обладал чувством юмора, и бабушка наделила прозвищем курвы все те легионы женщин, которые бегали за ним в ее воображении или в действительности.

А однажды дедушка добрался в своих бегах до самого Мертвого моря, до тамошнего завода фасфатов (так произносила это слово бабушка Тоня, и все мы с тех пор отказываемся говорить «фосфаты»). И так же, как дома, в Нагалале, он начал там собирать и укладывать в порядке валявшиеся повсюду детали, мешки, веревки и проволоку, и в результате вскоре стал чем-то вроде завхоза. Представьте себе его удивление, когда несколько дней спустя на завод прибыл автобус с рабочими и он увидел, что из автобуса вышли не только рабочие, но и хорошо знакомая ему маленькая решительная женщина, которая тут же ринулась к нему сквозь пылающий, дрожащий от зноя воздух. Да, бабушка Тоня нашла его и там — и тут же сама нанялась поработать на заводской кухне.

Я рассказываю все это, и у меня болит душа. Дедушка Арон не был, конечно, трудолюбивым, прилежным и преуспевающим земледельцем. И он не годился для той изнурительной всепоглощающей работы, какой был в те времена труд земледельца. Но он был очень творческим человеком и обладал такими способностями, которых не было у большинства трудолюбивых, прилежных и преуспевающих мошавников его поколения. И я не раз спрашивал себя, как спрашиваю и сегодня, что было бы, если бы он, как дядя Исай, тоже поехал в Америку? Если не считать того, что во время дождя в Иерусалиме в комнату моего отца вбежала бы другая девушка и в результате мы с сестрой и братом вообще бы не родились, во всем остальном его жизнь, возможно, была бы лучше. Он не потерял бы в молодости первую жену, ему не пришлось бы измерять осадки, убегать от второй жены на Мертвое море, надзирать за эвкалиптами и заполнять удостоверения личности. Он мог бы публиковать рассказы и статьи в идишской газете «Форвертс» в Нью-Йорке вместо ивритского «Молодого рабочего» в Палестине.

И кто знает, может быть, вместо тех шуточных песен, которые он придумывал для пасхальных капустников в Нагалале, он написал бы мюзикл для Бродвея, стал бы богатым и без угрызений совести наслаждался «буржуазными излишествами». И возможно, подобно дяде Исаю, тоже сменил бы имя — скажем, с Арона на Гарри, и брат не был бы в его глазах «дважды изменником», и дяде Исаю не пришлось бы думать и придумывать, как ему отомстить, и как ему помочь, и как вернуть его любовь, и он не посылал бы ему доллары в конвертах и никогда не отправил бы ему тот злополучный пылесос, который в один прекрасный день прибыл к нам в Нагалаль в большом деревянном ящике, разукрашенном печатями и адресами.

Глава 11

Прожив четыре года в Гинносаре, мои родители вернулись в Иерусалим. Вначале мы жили в квартале Нахлат-Шива, в сырой холодной комнате, которую я совсем не помню, а осенью перебрались в маленькую квартирку в новом квартале, построенном тогда на выезде из города, в районе Кирьят-Моше. Именно там прошла большая часть моего детства и юности. Там родились моя сестра Рафаэла и много позже — наш с ней брат Цур. Он моложе меня на целых девятнадцать лет, и это он — отец тех Рони и Номи, которые в день открытия тайника покрасили мне ногти на ногах своим красным лаком.

В Кирьят-Моше совсем не ощущался тот особый характер Иерусалима, о котором писали в своих книгах Давид Шахар и мой отец и который так резко бросался в глаза в таких местах, как Нахлаот и Бейт-Исраэль или на улице Пророков, в кварталах Бейт-а-Керема и Баки, в Немецкой слободе и в других старых районах города. Здесь не было ни каменных арок, ни узких проулков с геранью и жасмином, ни куполов и сводов. Уродливые «блоки», как называли здания в нашем районе, и слыхом не слыхивали о том, что в Иерусалиме все дома обязательно строятся из особого «иерусалимского» камня. Здесь дома были построены из обычных кирпичей и покрыты серым набрызгом, который называли «шприц». Но зато на выходе из Кирьят-Моше стояли, точно часовые, три очень даже «иерусалимских» по духу учреждения — «Воспитательный дом для слепых», сумасшедший дом «Эзрат нашим»[37] и сиротский дом «Дискин». Близость этих трех заведений сильно ощущалась в нашей повседневной жизни. Многие из сумасшедших имели привычку гулять по нашему кварталу и были постоянной составляющей его пейзажа, из сиротского приюта то и дело доносились страшные вопли, наполнявшие ужасом наши сердца, а с ребятами из дома слепых у нас и вообще были близкие отношения — иногда мы играли с ними в пятнашки и прятки, иногда они нам или мы им рассказывали всякие истории, а порой, в особенно теплые летние ночи, мы вместе, слепые и зрячие мальчишки, подкрадывались подглядеть через окна в комнаты слепых девчонок. Мы, зрячие, смотрели, как девочки готовятся ко сну, а слепые мальчики нервно щипали нас и шептали в сильном возбуждении: «Ну, что ты там видишь? Расскажи! Расскажи, что ты там видишь!» Странное дело — они распалялись куда больше, чем мы. Видимо, глазам их воображения представлялись картины, которых глаза во плоти увидеть не могут.

Многие годы спустя, разговаривая как-то с отцом о его любимом городе, я сказал ему, что мой Иерусалим — это не Храмовая гора, и не Масличная гора, и не крыша монастыря Нотр-Дам, не те рынки, кварталы и переулки, которые он описывал в своих стихах и рассказах, а вот эта троица — сумасшествие, слепота и сиротство. К моему удивлению, он улыбнулся и сказал, что я прав — и даже больше, чем сам предполагаю.

Тут, в нашем квартале, у мамы появился маленький клочок собственной земли, и она стала вкладывать в него все свои земледельческие умения и всю свою тоску по Долине, по дому и по сельскому хозяйству. Она работала там босиком и в коротких штанах, вид которых кружил голову даже проходившим мимо слепым. А еще возле нас, немного выше, на том месте, где сейчас построена огромная ешива рава Кука, было открытое каменистое поле, и скотоводы из соседнего района Гиват-Шауль пасли там своих коров. Эти коровы, хотя и иерусалимские, напоминали маме родную деревню — она смотрела на них из окна кухни, и душа ее радовалась:

— Смотри, там есть одна первотелка! Дай-ка я сбегаю, потолкую с ней.

Она выбегала из дому, издавая резкие пастушьи звуки из плотно прижатого к губам кулака, точно из маленькой дудочки, и возвращалась не с пустыми руками — приносила немного коровьего навоза для удобрения своего огорода.

И хотя она давно уже покинула деревню и бабушкин дом, а в Иерусалиме у нее был теперь свой дом и своя семья, где никто не требовал от нее наводить идеальную чистоту, не забирал ее для этого из класса и не угрожал порезать на кусочки, она по-прежнему мыла пол точно так же, как дома, у матери: никакой швабры, только вручную, наклонившись, шаг за шагом отступая назад и широкими дуговыми движениями проходя при этом тряпкой по полу перед собою. Она всегда гордилась своей гибкостью и способностью доставать до пола, не сгибая колени.

Потом, выжимая тряпку в ведро, она проверяла стекающую воду против света, смущенно улыбалась и говорила, словно извиняясь:

— Боюсь, я тоже немного заразилась этой болезнью.

Все знали, что это за болезнь и чья она. Даже после смерти бабушки Тони и вплоть до своей собственной кончины мама всегда говорила о любом, кто проявлял нездоровый интерес к чистоте: «Настоящая Тоня», — даже если это была она сама.

А поскольку она учила меня пришивать пуговицы, гладить рубашку, латать брюки, варить еду и всем прочим делам, которым в дни моего детства учили только девочек, то однажды я получил у нее также урок мытья полов.

Через несколько минут я заметил, что она насмешливо следит за тем, как я выкручиваю тряпку. Подождав, пока я кончу, она спросила, выкрутил ли я тряпку абсолютно до конца?

— Абсолютно, — с гордостью заверил я. — Ни капли не осталось.

Тогда она взяла у меня тряпку, снова выкрутила ее, и в ведро щедро полилась вода — да еще сколько!

Я был удивлен. А если честно, то даже немного обижен. И тогда мама раскрыла мне секрет, который ее мать объяснила ей в детстве. Мужчины, сказала она, выкручивают с силой, а женщины — с умом. Мужчина держит тряпку двумя руками, каждая тыльной стороной кверху, и крутит только сильную руку, а вторую оставляет на месте — «дает контру», как говорят специалисты. А женщина, тем более если это женщина из нашей семьи, то есть выпускница Факультета Мытья Полов из Высшей Школы Чистоты имени Бабушки Тони, делает это иначе: у нее тыльная сторона одной ладони тоже повернута вверх, но тыльная другой, наоборот, вниз, так что работают обе руки — они выкручивают и движутся при этом навстречу друг другу, пока не перекрещиваются, и тогда выпрямляются. При таком способе выкручивания образуется дополнительный крутящий момент за счет лишних девяноста градусов вращения и выжимания.